Петербургские письма

основополагающих идей, которые, подобно светящимся телам, как бы испускают во все стороны лу­чи истины.

В числе подобных плодотворных идей я полагаю следующее рассуждение: каким образом случилось, что до христианства на рабство всегда смотрели как на необходимую часть правления и политического устройства и в республиках, и в монархиях и ни одному философу не приходило даже в голову осуждать рабство, а законодателям противудействовать ему посредством законов?

Для последовательного ума ответ на сей вопрос нетруден.

Дело в том, что человек вообще, если предоставлен он самому себе, слишком плох для свободы.

Пусть каждый внимательно рассмотрит природу человеческую в собственном своем сердце, и он поймет, что если гражданская свобода принадлежит всем, то не остается никаких средств пра­вить людьми как целостной нацией.

Вот почему до возникновения христианства природным состоя­нием огромнейшего большинства людей всегда было рабство, а поелику всеобщий здравый смысл чувствовал необходимость сего порядка вещей, противу него никогда не выступали ни закон, ни философия.

Один из глубочайших мыслителей древности Аристотель¹ го­ворил даже, «что есть люди, рожденные от природы быть раба­ми». Глядя на некоторые расы, чувствуешь крайнее искушение поверить ему; однако оставим метафизику и будем придержи­ваться неопровержимой вещественности.

Великий римский поэт² вложил ужасную мысль в уста Цеза­ря: «Род человеческий сотворен ради нескольких людей».

В таковом виде суждение сие кажется макиавеллистическим и оскорбительным, но с другой точки зрения можно представить его как совершенно справедливое. Повсюду малое число избран­ных ведет за собой большинство, ибо без более или менее сильной аристократии власть общественная будет слишком слаба.

В древности свободных людей было много меньше, чем рабов. Афины насчитывали сорок тысяч рабов и двадцать тысяч граж­дан. Рим к концу Республики имел около двенадцати сотен тысяч жителей, из коих всего лишь две тысячи собственников, что ука­зывает на огромное количество рабов. Один человек владел иногда несколькими тысячами. Известен случай казни сразу четырехсот рабов во исполнение страшного закона, предписывавшего за убийство римского гражданина предавать смерти всех рабов, оби­тавших в его доме.

Когда предложено было дать рабам особенную одежду, Сенат не согласился с этим из страха, что они сочтут друг друга и узнают, что их так много.

Другие нации представляют схожие примеры, но постараюсь быть краток. Да и нет надобности доказывать общеизвестное. В дохристианскую эпоху весь мир был полон рабов, и никогда мудрецы не осуждали таковое положение дел.

Наконец, божественный закон явился на землю. И сразу же овладел он сердцами людей и переменил их настолько, что вся­кий добросовестный наблюдатель не может не отдать ему дань вечного восхищения. Прежде всего религия начала свой неустан­ный труд ради уничтожения рабства-—дело не только не видан­ное, но и не мыслимое ни для какой иной религии, ни для какого другого философа или законодателя. Действовавшее божествен­ным путем христианство именно в силу этого и продвигалось впе­ред медленно, ибо все дела закона, чего бы они ни касались, тво­рятся без поспешания; везде, где шум и сумятица, горячка и по­руха, там, можно не сомневаться, царят преступление или безумие: Non in commotione Dominus [73].

Итак, религия начала войну противу рабства и вела ее то в одном месте, то в другом, таким или иным способом, но неустан­но и беспрерывно. Законодатели же, видя, что духовная власть освобождает их от части забот и трудов, начали постепенно спо­спешествовать благотворным ее начинаниям.

Наконец, в 1167 году папа Александр III³ провозгласил, что все христиане должны быть изъяты из рабского состояния. Воль­тер, которого никак уж не заподозришь в симпатиях к религии, невольно восхищается той эпохой: «За один лишь этот закон имя сего папы сохранится в благодарной памяти всех народов» [74]

Несомненно, так оно и должно быть, но когда читаешь исто­рию, надобно уметь это делать. Она ясно доказывает, что род че­ловеческий в целостности своей пригоден для гражданских свобод лишь в той мере, насколько проникся он христианством.

Повсюду, где царствует другая религия, рабство вполне закон­но, а если христианство ослабевает, нация в точной сему пропор­ции делается менее пригодной для свободы.

Важнейшая сия истина показана была нам самым явственным и ужасающим образом. На протяжении целого столетия христиан­ство подвергалось беспрестанным нападкам со стороны одной презренной секты. Она совратила некоторых государей, и они не только попустительствовали ей, но не раз даже поддерживали преступные ее посягательства, разрушая собственными своими руками колонны сего храма, каковые и должны были поэтому низвергнуться на них самих. В мире накопилось слишком много свободы. Развратная воля человеческая, уже ничем не сдерживае­мая, смогла осуществить то, о чем возомнили гордыня и безнрав­ственность. В стране, которая наиболее влияла на все остальные, племя вольноотпущенников набросилось на первое сословие. Ме­нее чем за двадцать лет европейское здание рухнуло, а под об­ ломками его барахтаются монархии, и неизвестно, выберутся ли они оттуда.

Если бы четыре или пять столетий тому назад объявилась в Риме кучка бесстыдных адвокатов, папа отлучил бы их от Церк­ви, а сеньеры, со своей стороны, задержали бы у себя на землях немногих взбунтовавшихся крепостных, и порядок был бы восста­новлен.

Но в наше время, когда оба якоря — религия и рабство — одновременно перестали удерживать наш корабль, буря унесла и разбила его.

Истины сии столь очевидны, что не видеть их невозможно. После краткого сего вступления следует заключение, касающееся России.

На вопрос, почему в наше время рабство есть удел множества русских людей, ответ приходит сам собой.

Рабство существует в России потому, что оно необходимо, и потому, что Император не может без него царствовать.

По множеству причин Россия была неизбежно отстранена от всеобщего развития цивилизации, исходившей из Рима. Это и ста­рая вражда Константинополя к прежней столице⁴; и преступле­ния и сумасбродства Восточной Империи⁵; и непостижимое бе­шенство, охватившее Запад в десятом веке⁶; и дурной выбор, а следовательно, и пороки пап [75], которые назначались тогда мел­кими полуварварскими королями и даже захватившими власть развратными женщинами; и татарское и/о; и случившееся перед ним нашествие иной силы⁷, которая проникла в Россию, как вода в пустой сосуд; и, наконец, та злополучная стена, окончательно отгородившая ее от мира⁸.

На Западе гражданская власть, освобождая крепостных, не оставляла их без попечения; они были под рукой духовенства, да и жизнь тогда оставалась пока во всей своей простоте. Наука не зажгла еще сей пожар гордыни, который ныне поглотил уже часть мира, и если ничто его не остановит, он уничтожит и все остальное.

Но в России обстоятельства совершенно иные. Каждый дворя­нин есть, в сущности, гражданский чиновник, назначенный сле­дить за порядком на своих землях и облеченный всею необходи­мою для подавления мятежных порывов властию.

Если устранить сию власть, что останется у монарха для под­держания спокойствия? Мне могут указать на законы, но ведь это самая слабая сторона сей великой Империи: у судов более обязан­ностей, нежели власти, они недовольны общественным мнением, которое, в свою очередь, жалуется на них самих — вещь для ино­странцев удивительная. В довершение опасностей Россия есть единственная среди всех древних и новых наций страна, где спо­койствие общества не защищено смертною казнию⁹; сие надобно принимать как весьма важное обстоятельство.

Но дело не только в России; никакая нация не может управ­ляться одними законами, такого еще не бывало и никогда не будет. Следовательно, остается единственное великое вспомощест­вование для гражданской власти, а именно религия. Но и здесь мы видим огромную разницу между нациями Запада и той,