Петербургские письма

кото­рая составляет предмет сей промемории.

Нет никакой надобности доказывать то, что сделалось уже аксиомой для всякого способного к наблюдению человека: воздей­ствие религии на людей зависит прежде всего от уважения к ее служителям.

Римское духовенство более или менее обладало оным во всех четырех важнейших частях: добродетели, учености, знатности и богатстве. Посему и неудивительна та сильная и спокойная власть, каковою оно обладало. Ее не могли полностью уничтожить ни це­лый век богохульств, ни двадцать лет сатанинской революции. Еще и сейчас можно привести почти невероятные свидетельства того, на что способна она подвигать человеческую натуру.

Главной заботой при обучении юношества было воспитание верности, прежде всего монарху, и сие столь хорошо охраняло тро­ны, что для их низвержения потребовалось сначала искоренить таковое обучение. <...)

Но в России нет сей охраняющей и защищающей силы. Рели­гия здесь может кое в чем действовать на рассудок, но совершен­но не достигает до сердец, в коих рождаются все страсти и все преступления. Русский крестьянин, быть может, скорее умрет, чем съест скоромное в постный день, но навряд ли сумеет он оста­новить в себе приступ ярости. Христианство ведь не просто одно из слов, это дело; и ежели нет в нем ни проникновенности убежде­ния, ни первобытной его простоты и влиятельных служителей, это уже не та сила, которая привела к всеобщему освобождению. И правительство не должно надеяться на него, ведь у вас духо­венство лишено даже слова в делах государственных, оно не осме­ливается говорить, обращаются же к нему елико возможно реже. На сие иностранец не скажет: это плохо, а лишь: так оно устроено.

Посему при освобождении крепостных у Императора нет тех гарантий, коими обладали законодатели старых времен в других странах.

Можно утверждать в качестве общего правила, что ни у какой монархии нет достаточной силы, дабы править несколькими мил­лионами без помощи религии или рабства или же и того, и другого совместно. Сие тем паче справедливо в том случае, когда населе­ние, будучи велико по абсолютной численности, не является тако­вым относительно огромного пространства, им занимаемого.

Это и надобно взять в соображение, прежде чем предприни­мать что-либо касательно освобождения крепостных людей; ибо стоит только дать сему хоть какой-то законный толчок, сразу воз­никнет некоторое общее мнение, которое все увлечет за собой; сначала это будет мода, потом страсть и, наконец, бешенство. На­чавшись с закона, дело окончится бунтом.

Трудно даже представить себе, сколь это опасно вследствие особливого характера вашей нации, коей присущи куда более, чем какой-либо иной в целом свете, подвижность, горячность и пред­ приимчивость.

Пишущий сии строки неоднократно говаривал (и надеется, не без основания): «Если бы возможно было заложить русское вож­деление под стены крепости, она влетела бы на воздух». Ни один другой народ не проявляет желаний своих с такой страстию.

Взгляните на то, как они тратят деньги и исполняют все те капризы, которые приходят им в голову. Взгляните на их торговлю даже у самых низших классов, и вы увидите, сколь сообразитель­ны и быстры они в своем интересе. Взгляните на исполнение са­мых опасных предприятий и, наконец, обратите свой взор на поле брани—везде вы увидите, на что способны они дерзать.

Надобно твердить еще и еще раз, до бесконечности: дайте сво­боду тридцати шести миллионам людей подобного склада, и в ту же минуту возгорится всеобщий пожар, который поглотит всю Россию.

Естественно, в любом случае освобождение произойдет не мгновенно, но все же скорее, чем можно предполагать. Любое, даже законное действие к освобождению крепостных людей, если будет оно хоть сколько-нибудь обширным и поспешным, окажется противу благодетельных видов монарха, и ему ради сохранения порядка придется дать посланцам своим, а особливо губернато­рам провинций, более власти, нежели отобрано будет у помещи­ков, и тогда народ станут угнетать от имени монарха, в то время как прежде, хотя и подвергался он злоупотреблениям, без чего никакие дела человеческие невозможны, но все же оные умерялись более или менее естественными чувствами и личным интересом. На лошади всегда с большей умеренностию ездит сам хозяин, не­жели человек, нанявший ее ради временных своих нужд.

Одно только правительство никогда не сможет управлять ве­ликим народом. Нет ничего важнее сей истины, которая столь же очевидна, как и математическая теорема. Правительству всегда надобен некий помощник, который освободил бы его от большей части трудов.

Как управляется Турция? Кораном ¹⁰. Ныне именно он еще по­буждает, после одиннадцати веков, сию одряхлевшую нацию к столь великим усилиям. Без него трон оттоманов¹¹ исчез бы за единое мгновение.

А как управляется Китай? Правилами, законами и религией Конфуция ¹², дух коего есть истинный монарх, царствующий уже две с половиною тысячи лет и превративший народ сей в некоего рода машину под властью богдыхана [76]; сила сей машины такова, что уже в наше время мы видели, как целое семейство было осуждено на смерть, когда глава его написал имя императора строчными буквами.

Россия не обладает ни одним из сих могущественных помощ­ников и, следовательно, должна весьма остерегаться, как бы не пробудились страсти слишком многих людей. Кроме сего, ее за­конодатели не должны никогда забывать одно наиважнейшее об­стоятельство, а именно: возникновение русской цивилизации со­впало с эпохой наибольшей порчи человеческого духа, и мно­жество причин, кои бесполезно обсуждать здесь, привели русских в соприкосновение и в некотором смысле объединили их с той на­цией, каковая сделалась одновременно и самым страшным ору­дием, и самой несчастной жертвой сей порчи ¹⁴.

Такого никогда прежде еще не бывало. Жрецы и оракулы всегда первенствовали при младенчестве народов; здесь же мы видим совершенно противное. Зародыши русской цивилизации со­зревали среди грязи французского регентства. В совершенно без­защитную Россию явилась вдруг развратная литература восем­надцатого столетия, и первыми уроками французского языка для сей нации были богохульства.

Велика будет вина того, кто, рассматривая сей предмет, со­кроет таковую страшную опасность от правительства. Злосчаст­ный этот изъян, отличающий Россию от прочих наций, должен побуждать правителей ее к нарочитым предосторожностям, когда дело касается свободы огромной части нации, все еще оной не пользующейся. По мере освобождения люди окажутся между бо­лее чем подозрительными учителями и духовенством, лишенным силы и уважения. Вследствие внезапности подобного превращения они, несомненно, сразу перейдут от суеверия к атеизму и от нерас- суждающего повиновения к необузданной самодеятельности. Сво­бода действует на такие натуры, как крепкое вино, ударяющее в голову человека, к нему непривычного. Одно лишь зрелище подобной свободы опьянит тех, кого она еще не коснулась. И еже­ли при таковом расположении умов явится какой-нибудь универ­ситетский Пугачев (что весьма возможно, поелику мануфактуры здесь уже налицо) и присовокупятся к сему безразличие, неспо­ собность или амбиции некоторых дворян, бесчестие чужеземцев и происки некоей отвратительной секты, постоянно ныне бодр­ствующей, и т. д. и т. д., тогда государство в соответствии со все-

законами вероятия буквально переломится, подобно слишком длинному бревну, которое опирается лишь на свои концы: повсюду есть только одна опасность, здесь их две.

Если в России и произойдет освобождение, это будет осущест­влено, как принято говорить, естественным образом. Для разных сторон оно окажется желательным вследствие совершенно непред­виденных обстоятельств. Все сделается бесшумно и безболезненно (как и все великие дела). Право и долг монарха — благоприят­ствовать естественному сему движению, однако Боже сохрани его делать это Самому!

Неужели никто из истинных друзей Его Императорского Ве­личества никогда не говорил ему, что слава и сохраннность Импе­рии заключены не столько в освобождении еще подневольной части нации, сколько в совершенствовании свободной и, главным образом, благородной ее части?

•Возбужденное в течение восемнадцатого века ужасное смяте­ние умов неизбежно оборотилось противу монархов. Сами же они были лучше всех предыдущих, и даже сами крамольники не осуждали их. Но монархи