Петербургские письма

вам за память и опять поручает передать для вас ты­сячу поклонов.

Брат мой теперь при главной императорской квартире, куда он был нарочито вызван. Мне неведомо, ни что намереваются делать, ни вообще что будет дальше. Вступят ли во Францию? В таковом случае Король может послать вас для сохранения его владений. Ну, а если не войдут, и Наполеон будет сидеть тихо? Что, тогда позволят ему выжидать под защитою крепостей, пока не подрастут новые рекруты? Или, может быть, он даст еще одно сражение? Да и проиграет ли? А насколько все будет осложнено нашими неподражаемыми австрияками, которых Эпименид¹ и апостол Павел² почтили бы, я думаю, такими стихами, которые я не решился бы перевести вам, ибо нельзя злословить о великих мира сего, даже апостолических³. <...)

Эпименид (VII—VI вв. до н. э.)—полулегендарный греческий мудрец, прорицатель и поэт.

2 Павел (? — ок. 65 н. э.)—апостол, родившийся в Иудее, но проповеды- вавший среди язычников.

3 Апостолическое Величество — титул королей Венгрии, перешедший в 1758 г. к австрийским императорам.

148. ГРАФУ де БЛАКА

4 МАЯ 1813 г.

Любезнейший Граф,

2/14 прошлого месяца написал я вам одно из убийственных моих посланий, столь длинных, по нашему изящному выражению, как день без хлеба, а сегодня царапаю на скорую руку несколько строчек в качестве постскриптума. <...)

Я не пишу более ни о каких новостях, ибо отныне вам куда способнее получать их, чем мне. Вот мы уже и за Везером, однако в конечном счете все зависит от самих французов. Какая сила сможет низвергнуть Наполеона, если миллионы безумцев со­гласятся защищать его? Ну, выгонят его из Германии и даже из Италии; что с того! Ему останется вся мощь, бывшая в распоря­жении Людовика XIV, да еще на пятую часть большая. Он укроется за стенами крепостей и будет ждать, пока подрастет новое поколение, чтобы начать все сначала. «Карфаген должен быть разрушен», — говорил Катон в конце каждой своей речи. Нам же остается переменить здесь лишь одно слово. И при уме­лых действиях сие будет возможно. Надобно запастись деньгами, терпением и согласием, дабы стоять на границах Франции и не давать ему возможности получать деньги. Если к сему присово­купить надлежащие переговоры, можно ожидать многого. На этом, любезный Граф, я нежно обнимаю вас с повелением сохра­нять доброе здравие.

Весь ваш, достойный друг мой.

149. КОРОЛЮ ВИКТОРУ ЭММАНУИЛУ I

2 (14) ИЮНЯ 1813 г.

<...) После всего, что было написано о кампании 1812 года, может показаться, будто предмет сей уже исчерпан; на самом же деле он в некоторых отношениях едва затронут, например, касательно нравственного значения сих великих событий, мало кому известных в других странах. Когда-нибудь истинной истории сей кампании будет посвящена целая книга, здесь же можно на­спех положить на бумагу лишь некоторые соображения.

Когда Российский Император уезжал из Дриссы¹ от армии, побуждаемый к сему прежде всего настояниями маркиза Пау­луччи, он сказал генералу Барклаю-де-Толли: «Генерал, помните, у меня нет другой армии». Что можно было сделать после тако­вого наставления? Чем рисковать? — С другой стороны, Великий Князь* Константин сначала доблестно предложил самого себя, дабы просить у Наполеона мира, а потом приехал в столицу и везде говорил, «что армии более не существует и наилучший вы­ход— любой ценой добиваться прекращения войны». Император велел нам упаковывать вещи и сам тоже занялся этим. Все дворцы, все коллегии, все общественные учреждения опустели. Для людей и движимой собственности не хватало ни барок, ни экипажей, ни лошадей. Наполеон прекрасно знал все это. И кто бы мог упрекнуть его в самонадеянности?

Тем временем главная армия продолжала отступать, без осо­бенных поражений, но нечувствительно тая, как это всегда бывает в подобных случаях. Барклай оставил Смоленск. Сие вовсе не означает, что у него не было желания дать сражение, но, поколе­бавшись какое-то время, он сказал: «Нет, я не могу ставить на эту карту». И тогда раздраженные сверх всякой меры столичные головы поставили на счет сего генерала все унизительные не­удачи; возопил всеобщий громкий глас, требуя другого предводи­теля, и Император счел себя обязанным уступить. Для него это было весьма тяжело, ибо мнение сие желало генерала Кутузова, к которому Император испытывал нескрываемую неприязнь. Он ставил ему в вину, по крайней мере в собственных своих глазах, двуличие, себялюбие, развратную жизнь и пр. Умалчиваю о дру­ гих, более глубоких причинах. Итак, голос общества вопиял изо всех сил: «Кутузов, Кутузов!», и Император назначил противу Наполеона сего Кутузова, расслабленного, почти слепого и уже на седьмом десятке лет возраста. Барклай передал ему армию, как раз когда она получила подкрепления и приуготавливалась всеми возможными способами к безуспешной Бородинской бойне. О сей последней уже все сказано: это была резня и ничего более; по мнению всех рассудительных офицеров ни та, ни другая сто­рона не показала сколько-нибудь талантливого маневра. Только французы обнаружили более умения в перемещении артиллерии (не будучи, однако, лучшими артиллеристами). Хотя ни в одной армии нет столь хорошо обученной артиллерийской прислуги, как у русских, но пушки французов занимали более удобную позицию. При Бородине сто русских пушек стояли без дела, чему, конечно, не может быть оправдания. Во время памятного сего дня фельд­маршал Кутузов находился в трех верстах от поля битвы. Ко­нечно, главнокомандующий-—это не простой гренадер, но все- таки надобно знать меру. На самом деле всем распоряжался Барклай, который искал смерти, и князь Багратион, которого она нашла. Фельдмаршалу принадлежал лишь план, и план сей под­вергся сокрушительным возражениям; впрочем, никакие военные подробности мне неизвестны. Всеобщее мнение посчитало Барклая истинным главнокомандующим в сем деле, что было непереносимо для фельдмаршала, и он своими укорами выжил его из армии. Москва была отдана и сожжена. Была ли несомненная необходи­мость в сдаче? Вот вопрос, который будет занимать все головы. Известно, что на военном совете лучшие генералы возражали противу сей ужасной меры. Здесь пишущий сии строки умолкает, но совсем по иной причине, чем другие. Обычно сомнения осно­вываются на разделении мнений и приблизительной равновели- кости противуположных военных взглядов. Что касается меня, то я» воздерживаюсь от осуждения князя Кутузова по совершенно иным соображениям.

Но уж никак нельзя простить ему заключительных слов его реляции Императору: «И все-таки, Государь, оставление Москвы было неизбежным следствием сдачи Смоленска». Какая низость!

Какой позор. Ежели называть вещи истинными их именами, мало отыщется низостей, подобных сему публичному упреку за уничто- женине Москвы генералу Барклаю, не природному русскому и не имеющему себе защитников².

Оставление Смоленска столь же повлияло на сдачу Москвы, как и переход французов через Неман. Если бы Кутузов взял на себя труд одержать полную победу при Бородине, Москва, не­сомненно, уцелела бы. У Барклая было куда больше резонов ска­зать: «Оставление Москвы вынуждено было, Государь, сомнитель­ ным исходом Бородинской баталии».

Из предыдущих моих депеш Ваше Величество знает уже о раз­рушении сей огромной столицы. Важно лишь заметить, что еще до сих пор часто приходится слышать среди народа, а иногда и высших сословий, что французы сожгли Москву, настолько сильны еще в сей стране предрассудки, которые действуют на мысль, как гасильник на свечу.

Бонапарте был погублен самим Бонапарте. Все -исключитель­ные люди, особливо выдающиеся силой своей воли (да и обла­дающие к тому же высшей властью), кончают тем, что благодаря успехам своим уже не могут выносить никакого рода возражений. Привыкнув видеть лишь сгибающиеся спины, они не признают над собою никакого превосходства даже в тех делах, о коих не имеют ни малейшего представления. Из записок маршала Шмет- тау³ мы знаем, что как-то раз прусский король Фридрих II при­казал своим инженерным офицерам узнать расстояние до двух пунктов, им самим указанных, и офицеры ответствовали как и по­лагается: «Сейчас будет исполнено, государь!» — «Вы слишком торопитесь, — возразил король, — пункты сии под обстрелом не_; приятеля, и вам трудно будет действовать». — «Нам не нужно приближаться к ним». — «Но как жё^ы измерите расстояние, не доходя до самого места?» (Неразрешимая математическая за­дача!) «Государь, — смиренно ответствовали инженеры, — в гео­метрии