Петербургские письма

есть способы...» Тут король прервал их: «Ба! Геометрия!» Так же в точности и Наполеон, ибо между сими двумя персона­жами много сходного. Если отнять у одной стороны (или приба­вить к другой) тот королевский ореол, который в большей или меньшей степени окружает истинного монарха, равенство их бу­дет полным. И тут, и там та же нечестивость, та же жестокость, та же развращенность, то же презрение к человеку при весьма схожих талантах. Такие характеры совершают чудеса, когда дует для ни* попутный ветер, но подвержены величайшим и непопра­вимым ошибкам. Генералы говорили Бонапарте: «Государь, не входите в Москву, атакуйте фельдмаршала, вы разобьете его, и слава будет ваша». Он же отвечал, как Фридрих: «Ба!» — и всту­пил в Москву. Когда я думаю, что все решилось за одну только минуту, мне кажется, будто я вхожу в ледяную воду и что у меня перехватывает дыхание. Здесь-то моральные качества фельдмар­шала и послужили на пользу его отечества. Неудивительно, что, будучи хитрейшим из людей, он обманул Наполеона. Посланцев его принял он с такой сериозностию, сумел так ловко изобразить склонность свою к перемирию, что разбойник попался в его сети — он потерял тридцать восемь дней и этим погубил себя. Как всегда, признал он свою ошибку, когда было слишком поздно. Однако же будем справедливы даже к врагу: ошибка велика, но нельзя сказать, чтобы для нее вовсе не было оправданий. Все про­махи, совершённые русскими, положение дел и состояние умов, прекрасно известные Наполеону, его неоспоримое превосходство над всеми русскими генералами, опьянение его после долгого преследования на тысячу верст, когда ни один русский штык не осмелился атаковать французов, превосходство над Александром, проявившееся, хотя и не полностью, в Тильзите и Эрфурте, и, на­конец, влияние лично известного ему русского первого мини­стра⁴— все это при беспристрастном рассмотрении делает не та­ким уж невероятным намерение заключить мир в Москве. Сме­лость, а вернее, как говорят англичане, boldness [93], представляются мне именно теми словами, которые вполне определяют сей ужас­ный ум; но ни то, ни другое не суть синонимы сумасшествия или глупости. Наконец, он понял неизбежность отступления, и все мысли его оборотились на это.

Если вспомнить, что после оставления Москвы у фельдмар­шала князя Кутузова было в собственной его армии 18.000 маро­деров, а всеобщий беспорядок доходил до того, что, как мне до­подлинно известно, писал он в С.-Петербург: «У меня более помех от своей армии, нежели от неприятельской», то можно предста­вить, каковы были бы последствия, будь он атакован самим На­полеоном, у которого оставалось еще в резерве 25.000, не исполь­зованных при Бородине. Но к Кутузову стали прибывать под­крепления со всех сторон, а главным образом, в помощь ему на­ступали холода.

Военное превосходство Наполеона глубоко запечатлелось в уме сего старого воина. Оно было таково, что перед Тарутинским сражением 6(18) октября он признался генералу барону Бенниг- сену, что одна лишь мысль о Бонапарте подавляет его, а пред­ставить свою победу и вовсе есть дело невозможное. Он решился атаковать (впервые), лишь взяв с Беннигсена письменное удосто­верение, что атака благоприятна и успех весьма вероятен.

После сего русские перешли в наступление, но каковы могли быть следствия сего дела? Несомненно, пленение или разгром двадцатитысячного авангарда и, может быть, даже захват самого Мюрата.

Однако, когда Беннигсен стал просить кавалерию для за­вершения победы, Кутузов, видя, что слава достанется его помощ­нику и скоро вместо одного фельдмаршала будет два, отказал и пввелел прекратить движение; таким образом, вместо успеха, ко­торый мог бы стать самым блестящим изо всей кампании, воспо­следовал благодарственный молебен за то, что, имея 100.000 че­ловек, русские принудили к отступлению 20.000, убили 1.000 и взяли 20 пушек.

Беннигсен поднял вопль и называл Кутузова предателем, в чем его многие весьма поддерживали. Он просил об отставке, но по­лучил от Императора голубую ленту и сто тысяч рублей, явное доказательство понимания монархом всего дела. Иначе как объ­яснить сии милости? Но решали всё природные русские, которые не желали делиться славой с иноземцами. Сами избрав Кутузова, они хотели создать для него гигантскую репутацию; для сего надобно было не только приписать ему все заслуги и неимоверно преувеличить оные, но еще отнести все его ошибки на счет дру­гого, что и было сделано.

Адмирал Чичагов — один из самых замечательных людей в России. Сейчас никто здесь не только что не превосходит, но и не равен ему по рассудительности, остроте ума, силе характера, чувству справедливости, беспристрастию и даже строгости нравов. Превосходные сии качества затемняются двумя .большими изъ­ янами; первый, не стоивший бы взимания, не будь второго, — это его отношение к религии, которое нельзя назвать ни греческим, ни римским; второй — презрение и даже глубокая ненависть ко всем установлениям своей страны, в которых видит он лишь сла­боумие, невежество, преступления и деспотизм. Русские лучше, чем кто-либо, видят собственные свои пороки, но менее всех дру­гих терпят указания на оные. Если вы хотите ужиться с ними, то нельзя не только показывать вид какого-либо осуждения (обычная западня для иностранцев), но, напротив, надобно возражать им, когда сами они пускаются в подобные разговоры. Исключая весьма малое число близких приятелей адмирала, все прочие ис­полнены' к нему лютой злобою и почитают за врага общества и России. На самом же деле ничего подобного нет. Он более рус­ский, нежели другие, ибо ненавидят не Россию, а порочащее ее зло. Впрочем, такие тонкости недоступнь?*для большинства, да и не могут служить самому адмиралу извинением за те горькие сарказмы, каковые позволяет он себе противу своего отечества. Друзья его тысячу раз пеняли ему за это. Он выслушивает их, но ничуть не меняется. Императору известны и мысли, и рассужде­ния адмирала, однако он неизменно привязан к нему, и таковая привязанность немало повредила Его Императорскому Величеству в общественном мнении. Говорят: «Он не русский, он не любит Россию, и ему приятны только те, кто ненавидят ее». На самом же деЯе Император просто опередил свою нацию, и это его несча­стие. Будь он ближе к ней, его больше любили бы, ибо он видел и ценил бы только то, что вокруг него.

Когда злополучная турецкая война приостановлена была пере­мирием ⁵, Кутузов, довольно вяло ведший ее, получил все полно­мочия для подписания мира, но дело тянулось, и чуть ли не каж­дый день из Молдавии приходили жалобы на русского генерала. Раздраженный Император послал туда адмирала Чичагова. Только после сего упрежденный курьером князь Кутузов поторо­

пился с миром, и адмирал приехал уже после подписания оного. <...)

Адмирал остался в Молдавии, а Кутузов возвратился в Петер­бург, где поначалу обошлись с ним довольно пренебрежительно. Но вопли в салонах возымели свое действие на Императора, ко­торый был мало к нему расположен. Он поставил его главно­командующим, а через два месяца сделал фельдмаршалом, гра­фом и князем Смоленским; жена его за короткое время должна была трижды переменять визитные карточки.

Поначалу и Император, и адмирал Чичагов полагали, что сильная молдавская армия не понадобится на полях сражений и предназначали ей другую, великую и важную, роль, в частности и для пользы нашего повелителя. Но они ошиблись, и в конце концов адмирал выступил через Минск к Березине. Его сильней­шим образом обвиняли в медлительности, как будто человек такого характера мог быть задержан чем-либо, кроме высочайшей воли, секрет коей нетрудно угадать.

Пока адмирал шел из Молдавии, а князь Смоленский из сво­его Смоленска, дабы соединиться на Березине, общественное мне­ние нечувствительно уверилось в том, что именно первый из них должен захватить Наполеона на переправе, как мышь в мыше­ловке. Нет надобности рассказывать о действиях Кутузова от Смоленска до Березины, они увенчались блестящим успехом, но все-таки не было в них ни одного искусного маневра: он захваты­вал в плен и уничтожал неприятеля по мере того, как люди вали­лись от голода и холода. Брали брошенные французские пушки — вот и все. Не был пленен ни один маршал, ни один известный генерал. Наполеон разделил свою армию на три корпуса: первым командовал сам, вторым — Даву, и третьим — Ней. Русские дви­гались параллельно французам и в Красном (совершенно неожи­ данно для себя) оказались между 2-м и 3-м корпусами. Сие было столь внезапно, что когда Ней показался в виду русского арьер­гарда, к нему послали узнать, не свои ли это. Здесь представи­лась великолепная оказия нанести решительный удар. Кутузов не сумел воспользоваться ею: он лишь взял в плен 12.000 закоченев­ших и погибавших от голода и 27 пушек; но сам маршал Ней со 100 пушками и 15.000 солдат ускользнул от него и соединился с Наполеоном, который не мог поверить своим глазам. После этого я спрашиваю: где же великий генерал? На что отвечаю иногда, дабы позабавить немногих близких своих друзей: «Если бы Наполеон командовал русскими, то уж, конечно, взял бы в плен самого себя».