Петербургские письма

Бонапарте, и сразу же со всех сторон возо­пили противу него как омерзительного предателя. Пишущий сии строки может засвидетельствовать, что ни в одном из петербург­ских салонов ни единый человек не задался вопросом: «А сколько же войска было под командою адмирала?», хотя сие обстоятель­ ство заслуживает некоторого внимания.

Но Чичагов ничуть не поколебался от ужасного сего преда­тельства и собрал все свои силы для атаки. На .это ушел весь день 15 (27)-го. Граф Витгенштейн еще с 13-го находился в Ra- kacy¹⁷, и хотя деревня сия отстоит всего на 25 верст к северо- востоку от Борисова, пушек его не было слышно до вечера 15-го. Адмирал незамедлительно снесся с ни^ и предложил назавтра каждому со своей стороны начать атаку; но та же самая причина, которая помешала 13-го, остановила его и на сей раз. Бонапарте занял все дефиле ¹⁸ своею многочисленной пехотой, пушками и той кавалерией, которую привели ему Виктор и Удино в еще довольно хорошем состоянии. Если бы Витгенштейн перешел Березину 16-го, тем самым он признал бы, что мог сделать это еще не­сколько дней назад; посему, хотя и согласившись с адмиралом, он ничего не исполнил из обещанного. Чичагов же начал наступление рано ) ^ром и был весьма поражен, совершенно не слыша пушек Витгенштейна. Он послал к нему с требованием о поддержке; граф же ответил, что у него нет понтонов. Тогда адмирал немед­ленно отправил ему свои и продолжал энергически атаковать неприятеля. После длившегося целый день боя войска его продви­нулись вперед. Тогда Бонапарте, чтобы освободиться от своих обозов и тылов, поджег мост, оставив на левом берегу 10.000 че­ловек, шесть пушек и несметную кладь. Витгенштейну досталась сомнительная честь захватить все это, и именно по поводу сего воинского подвига и возносили у нас благодарственный молебен. Сам почтенный граф имел слабость написать в своей реляции о сем деле: «Я принудил неприятеля переправиться у Студянки на другой берег». По поводу сего остроумцы говорили, что, зна­чит, сражался он с адмиралом Чичаговым который имел приказ не допустить сей переправы. Остальное известно: в этот день адмирал уничтожил и пленил 18.000 французов, а также взял 7 пушек и 2 штандарта. Засим начал он энергическое, небывалое доселе преследование, ночуя только на биваках и не давая не­приятелю ни минуты отдыха. За 12 дней от Студянки до Вильны французы потеряли 40.000 пленными, 25—30 тысяч умершими и 250 пушек. В Вильне Чичагов просил 20.000 человек для продол­жения преследования, но фельдмаршал отказал ему. Три недели войска стояли перед Неманом и перешли его лишь после приезда Императора. Этим воспользовались остатки Великой Армии, и французам удалось вывести всех маршалов, всех известных ге­нералов и около 4.000 офицеров.

Но ведь все они до последнего человека должны были погиб­нуть на Березине. Однако эгоизм и зависть решили иначе. След­ствия преступных сих интриг уже сегодня весьма ощутительны. Дай Бог, чтобы не оказались они для нас и вовсе пагубными.

Великие сии свершения показали в то же время и всю силу предрассудков, подкрепляемых духом нетерпимости и националь­ной кичливостью. Сия последняя непременно желала иметь своего героя, и он был сотворен точно так же, как сколачивают ящик или шьют туфлю; ей надобен был козел отпущения за все свер­шившееся зло, и его тоже отыскали. Нет ничего более заурядного, нежели кампания, проделанная Кутузовым, хотя некоторые ее части и претендуют на то, чтобы войти в историю. В последние дни жизни он был осыпан почестями. Смерть настигла фельдмар­шала в нескольких верстах от Дрездена; останки его перевезли сюда и погребли в Казанском соборе (невиданная доселе честь). Ему будет поставлен памятник. Но если предположить, что чело­век этот предстал бы перед одним из наших военных советов или английским трибуналом, кто мог бы поручиться за его голову? Чичагов, напротив, не совершил ни единой ошибки, всегда оказы­вался там, где ему надлежало быть, и наносил страшные удары врагам отечества; однако же именно отечество отвергло его и, ничего не желая знать, обвиняет в том, что он упустил не­ приятеля.

Адмирал принял все сии несправедливости с природным своим высокомерием и непреклонностию. Он хотел вынудить Импера­тора заявить свое мнение и публично воздать ему должное. Но для Императора сие просто физически невозможно. Это означало бы низвержение идола всей нации; пришлось бы обидеть Витген­штейна, у которого были свои минуты слабости, но который, тем не менее, порядочнейший человек, да и сам Чичагов отнюдь не порвал с ним. Император добр и благодаря немецкому своему происхождению более зрел, нежели его народ, досконально ему известный. Ежели бы встал он противу всех в теперешнее время и поддержал Чичагова, то оказался бы в трудном положении. Чичагов не желает понимать это и посему оставил службу, ра­портовавшись больным (таковы здесь требования этикета). Он приехал сюда с поднятой головой и чувствует себя вполне непри­нужденно, довольствуясь обществом нескольких друзей, сохра­нивших искреннюю к нему привязанность. Я бываю у него ни чаще, ни реже, чем прежде, и всякий раз твержу о крайнем своем сожалении видеть не у дел столько добрых качеств лишь по при­чине неуступчивого характера и вследствие совершенно несуще­ственных резонов. Адмирал выслушивает меня, но ничуть не ме­няется. Как он написал Императору, болезнь его никогда не излечится, однако кто знает, что он напишет еще и какая участь ждет его в будущем?

Среди всех сих бурь и треволнений Император воистину вос­хищает меня. Он принес колоссальные жерты, преодолел ужасаю­щие трудности, с ловкостию утихомирил самые раздражительные страсти. Не сомневаюсь, что ему пришлось пойти на многое про­тиву собственной натуры и собственных убеждений. Но именно это и достойно восхищения. Что, в сущности, мог он сделать? Во всем свете немало говорится о необъятной власти Российского Императора; при этом забывают, что наименее могуществен тот государь, который может все. Пошлость никогда не избавится от мании судить монархов по тому, что они могут сделать, а не по тому, что для них невозможно. Видя, как султан или царь ве­лят ради собственного своего изволения отрубить человеку голову, говорят: «О, сколь он могуществен!», а надо бы говорить: «О, на­сколько же он слаб!», ведь завтра его самого могут удавить. Жестокость принимают за силу, однако же они различаются по­добно нежным тонам от жухлых. При желании легко доказать, что Король, наш повелитель, и другие настоящие государи не­сравненно более самодержавны и независимы, нежели Российский Император, для которого, быть может, еще долго останется не­возможным отдать справедливость адмиралу, сколь бы сам он того ни желал.

Ныне все взоры обращены на Германию, где дело пошло со­всем не так, как того ожидали. Много говорилось о позорном бегстве Бонапарте, и мнение сие достигло даже Его Величества, но ежели рассмотрит он все внимательнее, с присущей ему выс­шей мудростью, то, несомненно, воспримет совершенно иное мне­ние. С ч-ой минуты, когда принудили Наполеона к отступлению, первейшая его забота состояла в том, чтобы добраться до Па­рижа, а вернее, свалиться туда как снег на голову.

Он ведь не столь глуп, дабы оставить нам время для посылки в Германию эмиссаров, которые известили бы там обо всем (к стыду нашему, надобно было сделать это двумя месяцами раньше), и тогда, может быть, смогли бы подстрелить его на дороге. Без денег и даже без рубашек пронесся он подобно мол­нии через Германию, благодаря только одному могуществу имени своего, которого не существовало бы спустя два месяца. Он при­был в Париж еще до того, как мятежники успели сговориться друг с другом; он все устроил, все умиротворил, сделал все нуж­ные распоряжения. И пока здесь говорили: «Он повержен, он сгорел со стыда, у него нет больше ни денег, ни артиллерии, ни лошадей», он оказался вдруг в самом сердце Германии во главе двухсоттысячного войска. В Лютцене ¹⁰ он дрался 13 часов, и одни и те же позиции по нескольку раз переходили из рук в руки. Он заставил русских и пруссаков попятиться назад и принудил их предать в его власть те несчастные народы, которые встали на сторону доброго дела. Три дня бился он в Кенигсварте и Бау- цене²⁰ и отбросил Императора от Лейпцига к Швейдницу. Пора­жения сии имели под собою две причины: во-первых, слишком уж большое пренебрежение к противнику и неисчислимым его сред­ствам и возможностям; во-вторых, все та же медлительность ав­ стрийцев. <. .) Но не следует слишком пугаться. Лютценская ба­талия во многом схожа с Бородинской. Она несколько обессла­вила себя последующим отступлением, но, тем не менее, неприя­телю был нанесен смертельный удар. Да и само отступление от­нюдь не было вынужденным. Русские генералы нуждались в нем для того, чтобы не губить понапрасну силы Его Императорского Величества, когда с минуты на минуту ожидалось соединение с мощным союзником.

Наполеон лишь подтвердил свою репутацию великого полко­водца, когда пытался нанести сокрушительный удар до появле­ния австрийских батальонов. Если бы он победил при Лютцене, Европа снова оказалась бы в оковах; но победил он лишь на стра­ницах своих газет. Русско-прусская армия исполнена великого одушевления; всякий день получает она новый авантаж и берет множество пленных. Казаки повсюду рассеивают французов. Убиты маршал Бессьер²¹ и славный придвйрный