Рассказы из Пушкинского дома

Светлой июньской ночью по улицам города металась коляска. Отчаянный и лихорадочный стук колес слышали на Исаакиевской, потом на Дворцовой, на набережных и снова у Сената, Зимнего дворца, Адмиралтейства.

Узнав, что утром свершится «смертельная казнь», жена Рылеева пыталась выпросить последнее свидание в Петропавловской крепости. Но мосты через Неву были разведены, и Наталья Михайловна воротилась без всякого успеха.

Сто двадцать «государственных преступников» царский суд приговорил к разным видам наказаний: вечной каторге, ссылке, разжалованию… Но для пятерых из них кара была самой чудовищной и жестокой: четвертование.

Как страшна была эта ночь для родных и близких. Ни тогда, ни позже они не оставили о ней письменных воспоминаний. Откуда же сведения, которыми ученые располагают?

В 60—80?е годы XIX столетия историк М. И. Семевский собирал материалы и документы о восстании 14 декабря. Он был знаком с некоторыми из декабристов. И эти знакомства использовал для уточнения деталей подготовки и проведения восстания 1825 года, жизни его участников в тюрьме, ссылке. Благодаря ему увидели свет многие декабристские материалы и ценнейшие мемуары. Будучи редактором журнала «Русская старина», М. И. Семевский сам публиковал их. Архив М. И. Семевского и «Русской старины» хранится в Рукописном отделе Пушкинского дома. Отрывки некоторых записей историка напечатаны совсем недавно. Среди них — рассказ о Рылееве рассыльного «Полярной звезды» Агапа Ивановича, оброчного крестьянина, работавшего по найму.

С Агапом Ивановичем М. И. Семевский познакомился в 1871 году. 70?летний старик многое помнил. Его рассказы были свежи и непосредственны. Он знал друзей Рылеева и умел отличить врагов. Его заключения о них метки и оригинальны. Простой и честный человек, Агап Иванович после ареста редакторов «Полярной звезды» не ушел из дома, остался при жене и дочери Рылеева. Он сопровождал Наталью Михайловну в ту ночь перед казнью, он наблюдал и последнее свидание…

Настенька успела повидать своего отца, когда однажды, единственный раз, матери разрешили встречу в Петропавловской крепости.

Было начало июня, стояли теплые дни. Коляска проехала Иоанновские ворота и остановилась у палисадника. Худенькая смуглая женщина с заплаканным лицом и маленькая черноволосая девочка, держась за руки, торопливо вошли в дом коменданта. Тюремщики тщательно осмотрели их одежду. Потом обеих повели на крепостной двор. Там, по приказу офицера, мать и дочь окружили солдаты с ружьями и примкнутыми штыками, направленными на них. На затоптанной земле кое-где пробивалась свежая травка, у крепостных стен уже расцвели желтые цветки одуванчика. Настенька вытягивала шею, поднималась на носки, пытаясь что-нибудь разглядеть из тесного круга мундиров и сапог. Наталья Михайловна молча глядела на дверь каземата.

Наконец дверь отворилась и Рылеев вышел, также окруженный солдатами, скрещенные штыки которых были тоже направлены на него. Он был очень худ, небрит и бледен, почти как ворот его белой рубашки, расстегнутой у шеи. Девочку, необыкновенно похожую на узника в арестантском халате, солдаты передавали на руках. С разных сторон смотрели друг на друга одинаковые глаза. Одни — любящие, страдающие, полные слез, другие — чистые, детские, непонимающие.

— Папаша, у тебя волосы выросли, — просто сказала она, глядя в незнакомое бородатое лицо.

Сквозь двойную клетку солдат переговаривались муж и жена. На свидание было дано не более четверти часа…

— Береги Настеньку, Наташа! — выкрикнул последние слова Рылеев. Его увели.

Мать и дочь возвратились к коляске в слезах, беспрестанно оглядываясь на одно окно. Там за железной решеткой стоял Кондратий Федорович в белой одежде и, воздев руки к небу, слегка потрясал ими, прощаясь… Кучер Петр, сняв шапку, громко рыдал и причитал, как в деревнях по умершим…

После разгрома восстания Николай I говорил: «Я проявлю милосердие, много милосердия, некоторые скажут даже слишком много…»

Во время суда над декабристами он писал брату в Варшаву: «Заседания идут без перерыва… Затем последует казнь, — день, о котором я не могу думать без содрогания». Царь тоже человек, и ему могло быть не чуждо сострадание к поверженному врагу, но… не будем так доверчивы: «милосердие», «сострадание» — все это для потомков. Император желал остаться в памяти России великодушным, добрым «батюшкой»- царем. Николай I не знал, что потомки найдут и другие документы, тайные…

Когда-то Лев Толстой, работая над романом «Декабристы», мучительно раздумывал: как один человек может распорядиться жизнью других, прервав ее? Как сталкиваются два мира: осуждающих и осужденных? И до каких пределов человек существует как личность? По просьбе писателя нашли документ (великий психолог был убежден, что в том или ином виде такой документ существует) — копию царского приказа. Ее сохранил внук генерала, распоряжавшегося на кронверке 13 июля 1826 года. Этот приказ, по сути, «сценарий» казни, расписанный самим царем во всех подробностях, злобная месть за страх, пережитый 14 декабря. Предусмотрены построение войск, порядок действий, костюмы, ритуал, музыка (!) и особенно тщательно — унижение достоинства, что для «тех» —царь знал — было пострашнее смерти…

Толстой своей рукой переписал эту копию, озаглавив ее: «Документ Николая».

«В Кронверке занять караул. Войскам быть в три часа. Сначала вывести с конвоем приговоренных к каторге и разжалованных и поставить рядом против знамен. Конвойным оставаться за ними, считая по два на одного. Когда все будет на месте, то командовать «на караул» и пробить одно колено похода. Потом г [осподину] генералу, командующему эскадроном и артиллерией, прочесть приговор, после чего пробить второе колено похода и командовать «на плечо», тогда профосам (исполнителям. — Л. Д.) сорвать мундир, кресты и переломить шпаги, что потом и бросить в приготовленный костер. Когда приговор исполнится, то вести их тем же порядком в Кронверк. Тогда возвести присужденных на смерть на вал, при коих быть священнику с крестом. Тогда ударить тот же бой как для гонения сквозь строй, докуда все не кончится».

Вот таким было истинное лицо человека, желавшего казаться великодушным. Члены суда получили специальное уведомление, где значилось, что государь император «никак не соизволяет не только на четвертование, яко казнь мучительную, но и на расстреляние, как казнь, одним воинским преступлениям свойственную, ни даже на простое отсечение головы, и, словом, ни на какую казнь, с пролитием крови сопряженную». И судьи догадались, чего от них хотят…

Для исполнения приговора был назначен ранний час. Царь не желал свидетелей. Но слухи просочились.

Коротка летняя ночь. Едва забрезжил туманный рассвет, как Петербург крадучись стал просыпаться. Группы людей встали на Троицком мосту, на узком берегу у крепости. Чьи-то темные фигуры качались в яликах на Неве.

Люди видели, как с Адмиралтейской стороны привезли виселицу на нескольких ломовых извозчиках. В кронверке ставили помост на конце крепостного вала против небольшой церкви, стоявшей тогда у Троицкого (ныне Кировского) моста. (Сейчас на этом месте находится памятник казненным декабристам.) Войска уже стояли вокруг дугою: два сводных батальона гвардейской пехоты, два эскадрона кавалерии и одна сводная бригада артиллерии. Горели костры, глухо стучали барабаны…

Около 3 часов утра началась экзекуция над осужденными к каторге и ссылке. Им прочли приговор, затем велели стать на колени, сорвали эполеты, знаки отличий, преломили над головой шпаги и бросили мундиры в костер. В другой, грубой арестантской одежде они вернулись в крепость.

Пятерых вывели на казнь. Они медленно шли из крепости через мост на кронверк. Впереди офицер, командир взвода лейб-гвардии Павловского полка, потом пять полицейских с обнаженными саблями, следом осужденные: первым Каховский, за ним С. И. Муравьев-Апостол под руку с Бестужевым- Рюминым, затем Рылеев и Пестель. Они вышли в тех самых мундирах и сюртуках, в которых были схвачены. Кандалы, надетые еще в ночь, мешали двигаться. Замыкали шествие двенадцать павловских гренадеров. Пестель бы так изнурен тюремным заключением, что не мог переступить высокого порога калитки, и солдаты