на постели.
– Ну что ж. Не это ли и есть мясорубка судьбы?
С этими словами я сунул в рот шакала и сосал его, пока не вобрал каждую крупицу соленого наслаждения.
Похороны Шнобеля состоялись три дня спустя. Я был решительно не в том настроении, чтобы присутствовать на них, но все же пришел вместе с Хонникер из Расчетного отдела. Она честно старалась вести себя как стойкий солдатик и вдохнуть в меня новые силы. Увы, как бы я ни желал ей успеха, туман, объявший все вокруг, не рассеивался.
Трое похорон за два дня кому угодно понизят настроение до ноля.
Панихида по Сильвестр прошла вчера утром. По Чарли Анджелесу – вчера днем.
Теперь же горсточка представителей Пембрук-Холла встретилась на старой пристани в Хобокене, чтобы проститься со Шнобелем. Сначала Дьяволы хотели проводить службу в своей обгоревшей церкви, но она оказалась наводнена фанатами и зеваками. Кроме того, власти предержащие Пембрук-Холла хотели как можно дольше хранить кончину Шнобеля в тайне, дабы не повредить репутации Дьяволов и кускусны хрустиков, продукта одного из старейших клиентов агентства.
– Бог ты мой! – сказал по этому поводу Левин. – Неужели он не мог подавиться до смерти какими- нибудь другими хрустелками? «Атомной хлопушкой Реденбачера», например? «И-Зи-Бри»? Багететками? Нет, обязательно кускусными хрустиками!
Также опасались, что фанаты Дьяволов попытаются установить на могиле Шнобеля памятник – хотя, как указала Дансигер, все-таки умер не Джимми Джаз, у Шнобеля популярность куда ниже. Ну и последнее, мы не исключали возможности, что как только станет известно, что мир лишился одного из Дьяволов, «Течбойз» и прочие волонтеры засыплют Пембрук-Холл мольбами взять их на освободившееся место.
Итак, мы собрались на причале в Хобокене, чтобы отдать последнюю дань уважения Питеру Ричарду Свитеру – если, конечно, хоть кто-нибудь и правда испытывал к нему уважение.
На самом конце причала была установлена бетонная плита, на которую навалили груду старых сучьев, картонных коробок и древесной стружки. Тело Шнобеля было облачено в полную амуницию Дьяволов, «отнаноклиненную» от куртки до сапог. Возлежал он на двух соломенных тюфяках, заранее водруженных на самый верх груды. С реки задувал промозглый ветер, мы все поеживались и дрожали, но ни единой слезы пролито не было – если не считать солевого раствора, что вытекал из глаз роботетки Манди.
Я украдкой глянул на часы.
Хонникер легонько пожала мне руку.
– Ты как?
Я уклончиво пожал плечами.
– У меня хорошие новости, – прошептала она. – Пришли на часы буквально только что.
– Прибереги их на потом, – сказал я.
– Ты не хочешь говорить о доме, Боддеккер?
Я покачал головой.
– Не в настроении?
– Именно.
– Что случилось, милый? Тебе не хватает…
– Я устал от похорон.
– Да, нелегко лишний раз думать о том, что и ты смертен.
– Не в том дело! – Я старался не повышать голос. – За исключением Шнобеля, эти люди были моими друзьями.
– Мне так жалко тебя, Боддеккер. Просто до слез. Так хочется хоть чем-то помочь…
– Тогда оставь меня в покое, – не выдержал я. – И дай самому это пережить.
Не успела она ответить, Ферман подошел к гробу и повернулся лицом к полукругу, который образовали мы, зрители. Он тоже был в полном обмундировании и, как и Шнобель, «отнаноклинен» до блеска. В свете дня его кожа казалась еще бледнее, чем обычно, и на шее еще заметнее проступала сеть синяков, которые я наставил ему несколько дней назад. Ферман заложил руки за спину и вытянулся в псевдовоинской стойке, разглядывая нас точно генерал на параде. Потом откашлялся, прочищая горло, и обратился к нам все еще хриплым и сдавленным голосом:
– Полагаю, мы пришли сюда, чтобы вроде как проводить Шнобеля и спровадить его в эту самую Небесную Зону, которую он не создавал.
– Небесная Зона, – пропыхтела у меня за спиной Мортонсен. – Ну да, как же.
– У меня тут к вам пара слов, – продолжал Ферман. – Я первым скажу: «Ребята, я ведь к такому совершенно не привык – стоять да разглагольствовать над телом того, кого я знал». Потому как я вообще для этого не приспособлен. В смысле, я предпочитаю жить, причем как можно дольше, потому как смерть – все равно что конец. Так что пока я жив и могу дать этой жизни пинка – я и дам, причем дам посильнее. А как больше не смогу, значит, все, каюк. Слышите, что я вам говорю? Если, скажем, старый бурдюк откажет – ну, или еще там какие функции организма, – значит, самая пора кончать с этой жизнью. Сечете, о чем я?
– Уж скорее бы, – прошептала Харбисон.
– Но сейчас речь не обо мне. А о Шнобеле, бедном мертвом Шнобеле. Бедный мертвый Шнобель. Питер, вот как его звали на самом деле. Мне сказали, надо обязательно об этом упомянуть. Питер Ричард Свишер. Ну не самое ли подходящее имя для кого-нибудь из Милашек? Неудивительно, что он себя прям ненавидел. Будь у меня такое имечко, я б повесился. Кстати, сдается мне, это к его чести – что он смог с таким именем долго протянуть. Вот я – ну точно повесился бы, как только понял, до чего в тягость жить с таким призванием.
– Призванием? – прошептала Хонникер.
– Полагаю, он имеет в виду «прозвание», – так же шепотом отозвался я.
– Но теперь добрый старый Шнобель – жратва для червей, а мы пришли сюда, чтобы проститься с ним, – захохотал Ферман. – Или сказать ему: «Скатертью дорожка». На самом-то деле, – тут он обозрел нас всех критическим оком, – вы ведь все так и думаете сейчас: «Скатертью дорожка. Счастливо отделались». А может, даже и так: «Ну вот, один уже помер, лиха беда начало». Но знаете что? Я с вами согласен! Во всяком случае насчет Шнобеля. Понимаете, не очень-то я его уважал, между нами говоря. Он был все равно что здоровый вонючий альбакор[9] у меня на шее…
– Альбатрос, – шепнул я Хонникер.
– Альбакор тоже подходит, – прошептала она в ответ.
– Вечно хныкал по ночам. А его приступы хандры – ну точь-в-точь как у какой-нибудь гребаной девчонки во время месячных. Он только и был счастлив, что последние месяцы, когда Боддеккер вытащил нас из той дыры на улице, а Шнобель заполучил себе славную квартирку и эту вот ядерную секс-бомбочку. – Он покосился на Манди и подмигнул. – И все равно на него накатывало. Он, мол, не хочет больше якшаться со мной и остальными парнями, не хочет браться за старое, заниматься тем, чем мы все вместе всегда занимались. – Тут Ферман вдруг покраснел. – То есть только без всяких там дурацких выводов. Я имел в виду… ну, вы понимаете. Настоящие мужские дела. Вздуть кого-нибудь или…
Он нечаянно встретился глазами со мной. А я не спешил отводить взгляд. Мы так и смотрели друг на друга, пока Ферман виновато не потупился.
– В общем, так. По крайней мере Шнобель успел отхватить себе жизни, сечете? А это уже куда больше, чем удается большинству людей, потому что обычно людям только кажется, что они живут, а сами даже не знают, что такое настоящая жизнь. Думают, у них все есть, а сами и не знают, что именно. Чтобы понять, что у тебя есть, непременно надо оказаться на самом краю, над обрывом… Чуете, о чем я? А когда живешь на краю, рано или поздно оступишься. Оступишься, полетишь – и бряк! Башкой об землю. Все, ты мертв, мертвее мертвого. Скажете – профессиональный риск? А вот ни фига. Лучше скажите – жизненный риск. Живешь на краю, значит, долго не заживешься. Ну и что тут такого? Зато по крайней мере знаешь, что такое жить. Успеваешь урвать свой кусок.
Ферман замолчал и оглянулся через плечо на тело Шнобеля, как будто хотел еще что-то добавить, но забыл, что именно. Несколько мучительно долгих и неловких секунд он таращился на мертвого друга, а потом вытер ладонь о штаны.
