имел отрицательный рейтинг сорок пять процентов, и никаких признаков, что он станет лучше, видно не было. Если бы я просидел в тюрьме достаточно долго, ФБПЖ бы, глядишь, взорвал еще один медицинский центр, после чего в мире не нашлось бы суда, который бы признал меня виновным. С другой стороны, если ФБПЖ удастся внушить двенадцати разгневанным присяжным, что именно я стою за тем, что получило название «Инцидент с собакой», тогда… Тут моя защитница обычно умолкала и отворачивалась к окну.
В остальное время я скачивал себе на ноутбук книги из удивительно богатой тюремной библиотеки и развлекался кое-какими собственными писаниями. Теперь я получил возможность смотреть телевизор, наблюдая при этом непосредственную реакцию рядового – ну, в определенном смысле, рядового – зрителя. Остальных заключенных ужасно забавляло, что я в восьмидесяти пяти процентах случаев могу определить, какое именно агентство выпустило ту или иную рекламу, еще до окончания ролика.
Помимо телевизора и волокиты, связанной с положением подследственного, я практически не общался с внешним миром. Часы у меня конфисковали, так что обычными каналами я не получал ни звонков, ни писем. За решетку ко мне дошло только два послания. Одно от Весельчака, который интересовался, как у меня дела и чего это я такого вытворил, что меня упрятали в тюрягу, а заодно сообщал, что он специально записывает выпуски «Бей-Жги-шоу», чтобы мы могли как-нибудь посмотреть их вместе. А второе от Рингволд – она спрашивала, можно ли меня навестить. Я так истосковался по новостям, что думал принять ее – лишь для того, чтобы обнаружить ее имя в списке супружеских посещений. Я решил больше с ней не связываться.
История с Рингволд только растравила обиду, мучавшую меня сильнее всего прочего – от коллег по Пембрук-Холлу я не получил ничего, вообще ничего. Как будто я сбежал и стал парией, как тогда смеялись надо мной братцы-Черчи. Интересно, хоть кто-нибудь вообще вспоминал или скучал обо мне? Заметили ли, что мой офис пустует, что табличка с моим именем снята? Может, бывшие друзья и думали обо мне, но боялись что-нибудь предпринять и не могли даже подать сообщения, опасаясь, что чужой феррет его перехватит?
Все это лишь добавляло пищи для размышлений.
Вот почему для меня оказалось таким сюрпризом, Когда в День Благодарения сказали, что ко мне пришел посетитель. Я не знал, чего ждать. Только что я закончил разговор с рыдающей матушкой, которой сквозь зубы лгал, какие у меня отличные шансы. Было тяжело признаваться ей, что я за решеткой, но поневоле пришлось сделать это почти сразу – я боялся, что она услышит это в очередном монологе Гарольда Болла. И хотя бы однажды оказался в чем-то прав. Через три дня после моего ареста новость просочилась в прессу, и мистер Болл со своими писаками не преминули наброситься на меня.
Я спросил охранника, кто ко мне пришел. Он глянул на свой слейт.
– Пожилой джентльмен. Фамилия… Левин.
Я задрожал, глаза у меня наполнились слезами.
– Вам нехорошо?
– Передайте ему, – прохрипел я, – проваливать ко всем чертям.
Охранник кивнул.
– Он предполагал, что вы можете так сказать.
– Зачем вы мне об этом рассказываете?
– Он велел передать, что если вы не примете его, он обчистит кого-нибудь в подземке и попадется, чтобы вам уж точно пришлось с ним поговорить.
Я покачал головой.
– Флаг ему в руки.
Охранник вздохнул.
– Сегодня День Благодарения. Ну неужели вы не можете хоть на день отложить все разногласия в сторону и хотя бы поздороваться со стариком? Ведь именно он привел вас на этот свет, разве не так?
«Нет, не он», – чуть было не сказал я, однако вовремя спохватился. Левин и впрямь выказывал мне чисто отцовское доверие, а в схватке за «Их было десять» практически выполнил роль повитухи в нелегком рождении Дьяволов.
– Просто скажите: «Привет, папа». Вас не убудет, особливо в День…
– Да помолчите, пожалуйста, – сказал я охраннику. – А то меня так затошнит, что я даже индейку есть не смогу. Передайте мистеру Левину, что я его приму.
Меня отвели в залитую светом комнату с большим деревянным столом и такими же стульями. Посередине стола стояла кофеварка, а рядом чашки, сахари синтетические сливки. За одним концом стола, улыбаясь и кивая, сидел Левин.
Я поглядел на охранника.
– Разве нас не полагается разделять стеклянной перегородкой или чем-то в этом роде?
Охранник пожал плечами и оставил нас одних.
– Я уладил это с мэром, – объяснил Левин, показывая на зеркало у себя за спиной. – Это одна из комнат для допросов. Они не слушают, но наблюдают – на случай, если ты вздумаешь оторвать мне голову. Хотя, Думается, у тебя на то все права.
Я так и стоял у двери.
– Что привело вас сюда?
Левин подошел ко мне, похлопал по плечу и пожал руку.
– Как поживаешь, сынок? Кофе? Или старого доброго «Бостон Харбор»?
– Боюсь, я не вполне понимаю, зачем вы здесь.
Левин налил себе полную чашку кофе, понюхал и стал прихлебывать» не добавляя молока.
– Боддеккер, я когда-нибудь говорил тебе, почему мне так не хватает Пэнгборна?
Я закатил глаза и покосился на двустороннее зеркало. Быть может, если принять угрожающий вид, меня уведут?
– Мне не хватает Пэнгборна, – продолжал свое Левин, – из-за того, кем он был. Начинал он писателем, сочинял рекламы. Ты ведь знал, да?
Я кивнул.
– А знаешь ли ты о его вкладе в Пембрук-Холл?
– Кроме «С-П-Б»?
Левин хохотнул и снова отпил кофе.
– Он выбился на самый верх с должности писателя. Не продавец, не контактное лицо, не посредник по общению с прессой, не художественный редактор. Не будь он писателем, он бы не мог вечно бдеть, не мог бы рассматривать проблемы, размышлять о них, взвешивать, терять из-за них сон и покой, никогда бы не принял самых важных решений. Полагаю, совсем как ты в эти несколько месяцев между возвышением Дьяволов и твоим арестом.
Я скрестил руки на груди.
– Простите мою нетерпеливость, но что-то не вижу, при чем тут все это.
– Благодаря Пэнгборну в Пембрук-Холле существует славная и благородная традиция рассматривать предложения наших служащих и, если возможно, проводить их в жизнь. Если же мы почему-то вдруг допустим ошибку, недосмотрев или пропустив нечто важное, мы льстим себе мыслью, что не слишком зазнались, дабы произнести три простых слова: «Простите. Мы ошиблись».
Ноги у меня вдруг ослабели.
– Наверное, я все же присяду, – сказал я, выдвигая себе стул.
Левин кивнул.
– А в твоем случае, Боддеккер, я могу с полным правом прибавить еще несколько слов: «Мы уволили не того, кого следовало».
– Вы пытаетесь сказать, что у Пембрук-Холла возникли проблемы?
– Возникли, – произнес Левин. – Хотя не уверен, что увидел бы их, если бы и предо мной, в свою очередь, не встал вопрос, лишающий сна и покоя.
– И что же за вопрос?
– Почему, ради всего святого, этот молодой человек позволил засадить себя за решетку?
– Понятно. – Я хотел улыбнуться. Но не улыбнулся.
– Мне даже кроссворды не помогали заснуть, – продолжал Левин. – А ответ ну никак не приходил, пока
