Рядовой красноармеец Иван

нор­му. А девчонка как нарочно широко разевала щербатый рот, громко чавкала и хлюпала сопливым носом.

Я не понимал, что эта нищенская еда, тарелка постной затирухи, — единственная плата самодеятельной акушер­ке за ее нелегкий добровольный труд.

Так мы встретили нашу первую военную зиму: мать, ба­бушка и четверо детей. Моей старшей сестре в ту зиму исполнилось семь лет. Единственным источником нашего существования была учительская зарплата матери.

До сих пор я не понимаю, как и почему мы выжили в ту зиму. Зима 1941-1942-го года стояла суро­вой, морозной и многоснежной. Сугробы поднимались выше нашей саманной мазанки. Я проводил целые дни у окна, заросшего морозными узорами, по­стоянно хотел есть и завидовал своим приятелям, которые бе­гали по озеру на самодельных коньках, катались со снежных гор на ледянках. А мне не в чем выйти на улицу.

Потом бабушка сшила мне стеганый ватный «костюм». Шила она на руках, без машинки, и одеяние получи­лось довольно безобразным. Но оно защищало меня от холо­да. Правда, мой первый выход на улицу в этом одеянии окон­чился ревом. Мои приятели окружили меня, хохотали, тыкали пальцем, кричали что-то вроде «пугала». Проходившая жен­щина пристыдила их, и они разбежались — веселые, нормаль­но одетые. А я стоял в самодельном стеганом одеянии среди сугробов и ревел от обиды.

Наша семья без отца отчаянно бедствовала. Военные невзгоды за­стали нас врасплох. Постоянно не хватало еды. Не хватало нормальной теплой одежды. Основной нашей пищей стала постная затируха и то по нищенской норме.

В ту зиму плохо пришлось не только нам. Но все-таки колхоз­никам жилось полегче — они не получали денег, но им давали на трудодни зерно, они содержали домашнюю скотину, собирали урожай с до­машних огородов. Мы жили только на зарплату матери, а деньги уже тогда, в первую военную зиму, потеряли всякую стоимость.

В ту же зиму я впервые близко столкнулся со смертью. В Нижней Покровке недалеко от нас жила семья моего приятеля Васьки. Мать его работала в школе убор­щицей и ночным сторожем. Его отец тоже ушел на фронт, он ос­тавил дома четверых детей, из которых старшему, моему приятелю Ваське, еще не исполнилось шести лет. Они жили даже хуже, чем мы, мать Васьки, уборщица, получала зарплату меньше моей матери-учительницы.

И вот однажды утром по селу прокатилась страшная весть: Васька и все его братья умерли. Они угорели. Их мать вече­ром ушла, как всегда, на дежурство. Мокрые ребячьи вален­ки она положила сушиться в печь — так делали все.

Но в ту ночь в печке, наверно, остались непотухшие угли. Это привычная беда деревенской жизни в военные годы. Будешь ждать, пока все угли потухнут, - остынет печь, и ночью в избе станет холодно. Закроешь заслонку пораньше – можно угореть. Вот и тут - валенки начали тлеть, и ядовитый дым убил всех четверых мальчишек.

Взрослые говорили, что Васька, видимо, пытался спасти своих бра­тьев. Самого маленького он накрыл подушкой. Брата постар­ше затолкал под кровать. Сам Васька вместе с третьим братом дополз до порога. Детский разум не подсказал ему, что для спасения достаточно разбить окно. А может, Васька ду­мал об этом, но он хорошо знал — новое стекло достать негде, да и купить не на что.

Утром вернулась с дежурства его мать и нашла всех сво­их сыновей мертвыми в запертой избе. Даже сейчас мне страшно представить, какие чувства испытала несчастная женщина в то утро, и как она жила потом. А отец Васьки так и не вернулся с фронта, он пропал без вести.

В середине зимы мать и бабушка собрали всю «лишнюю» одежду, и мать пошла менять ее на продукты у нацменов — так мы тогда называли казахов. Казахстан находился совсем рядом, в нескольких километрах по степи. Она взяла, в основном, свою довоенную одежду. Отцовский костюм и рубашки она берегла, а больше, кроме ее «нарядов» на обмен ничего не годилось. Помню, я очень жалел, что мать положила в мешок свою великолепную заячью шубу. Мне эта шуба очень нравилась, и мать в ней выглядела совсем как городская.

Вернулась она уже ночью без вещей, с ведром верблюжьего мяса, - все, что ей удалось выменять на целый мешок одежды, вместе с заячьей шубой. Мать сильно устала, продрогла за целый день в зимней степи на ветру и жаловалась на ноги. Она сразу же легла на кровать и рассказывала, что нацмены вообще не хотели ничего давать ей за «эти тряпки». Пришлось упрашивать их и соглашаться на верблюжье мясо.

Это верблюжье мясо бабушка растягивала, как могла. Она варила по «праздникам», то есть, по воскресеньям, суп из самодельной лапши на жиденьком мясном бульоне. В такие дни она выделяла нам на ужин кроме обычного несладкого чая с хлебом из толченого пшена величайшее лакомство: по крохотному кусочку мяса. Верблюжье мясо оказалось жест­ким, желтоватого цвета, с каким-то странным привкусом, но мы получали немного настоящей сытной еды.

Помню, к весне мы с сестрой начали опухать от голода. Я радовался, что толстею, но на руках и ногах долго оставались впадинки, если нажать пальцем. Мы с сестрой соревновались, у кого они продержатся дольше. Бабушка часто вспо­минала «голодный год», когда вымерла чуть не половина их деревни. Уже потом я догадался, что она имела в виду тридцать третий год, год полной победы колхозного строя над единоличным сектором сельского хозяйства.

В один из ранних весенних дней ко мне пришел мой закадыч­ный друг Вовка Горобец с новостью: он с отцом идет ловить рыбу. В руках Вовка держал крепкую палку с надетым на нее синим от каления небольшим трезубцем вроде вилки, изготовленным в колхозной кузне.

— Острога! — с гордостью сказал Вовка. — Буду рыбу ты­кать. Раз — и все!

Я загорелся. Ведь я тоже могу сделать острогу и натыкать рыбу. Много рыбы! Все наши будут есть ее и хвалить меня, кор­мильца.

На древко я пустил бабушкин батожок, — она постоянно ходила с ним. К батожку привязал нитками вилку. Получились настоящая острога, не хуже, чем у Вовки. Я надел свои стеганые доспехи, взял синее с цветочками, из довоенного дет­ства ведерко и помчался на озеро.

Лед на озере усеивали люди, в основном, мужчины. Оказа­лось, что мужчин в деревне осталось не так уж мало. Они си­дели возле больших круглых ям, выдолбленных в толстом льду. Посреди каждой ямы зияло узкое черное отверстие. Ямы заполняла голубоватая, студеная даже на вид вода. Полузадохшаяся от недостатка кислорода рыба выплывала из глубины и оказывалась в ловушке. Мужики ловко подкалы­вали ее острогой и стряхивали добычу на лед.

Меня отогнали от одной ямы, от другой. Я решил выдол­бить свою яму и принялся долбить толстый лед своей самодельной острогой. Но вилка только царапала лед. Я упорно дол­бил. Зубцы вилки погнулись, а потом нитки не выдержали, и вилка со звоном заскользила по льду. Я заплакал. Я не хотел плакать, но горячие, обжигающие слезы жгучей обиды текли по моим щекам. Я подобрал вилку и побрел назад со своим игрушечным ве­дерком.

Какой-то мужчина потянул меня за рукав. Он взял мое ведерко, набил его мелкой мерзлой рыбешкой.

— Это учителев сын, — пояснил он соседям.

Я не помню, что мы сделали с этой рыбешкой. Конечно, мы ее съели. Но я этого не помню. Меня глодала обида. У нас нечего есть, наш отец воюет на фронте с фашистами, а здоровые, сильные му­жики спокойно «тыкают» рыбу, и им нет никакого дела до нас. Даже подарок незнакомца не радовал меня, я пони­мал, что это — милостыня.

Той же ранней весной, когда на задах еще лежал снег, как-то ве­чером в деревне поднялся переполох. Женщины бегали по дворам, кричали, собирались кучками. Мать пришла домой как всегда поздно. Она возбужденно суетилась, что с ней случалось очень редко. Она не села, как обычно, за тетради, а стала то­ ропливо переодеваться. Из ее нетерпеливых и почему-то злых ответов я понял, что в деревне ловят какого-то дезертира. Кто такой дезертир и почему его надо ловить, я не понял.

Мать убежала ловить дезертира, а бабушка сбивчиво по­яснила нам, что дезертир — это солдат, который убежал с фронта, не захотел воевать. Я не поверил бабушке. Мне показалось очень странным, как это наш храбрый солдат мог убежать с фронта.

Я не знаю, кто этот дезертир, и поймали ли его деревенские женщины. Когда мать пришла домой, мы