Рядовой красноармеец Иван

уцелевшие гибнут под колесами волжских па­роходов.

Особенно изощрялся в запугиваниях Толька Жиров. Еще недавно он считался главным героем малолетней публики де­ревни. Отец купил ему потрясающий подарок: большой оран­жевый самолет на колесах с педальным приводом. В самолете можно было ездить, как в нынешних детских автомобильчиках. Этот самолет не давал спать по ночам всем нижнепокровским мальчишкам, и Толька гордо нес сияющий нимб славы. И вдруг он оказался оттесненным на вто­рой план вместе со своим самолетом моей предстоящей поезд­кой «на окраину».

Я прекрасно понимал причины его зависти, но все-таки мрачные Толькины пророчества порядком тревожили меня. Иногда ко мне даже приходила трусливая мысль: под каким-нибудь благовидным предлогом отказаться от столь рискован­ного и опасного путешествия.

Другие приятели завидовали мне бескорыстно и просто­душно. Они подсчитывали, сколько мне предстоит съесть «яблук», «дуль» и прочих деликатесов — в нашей деревне не росло ни одного фруктового дерева. А один из приятелей востор­женно, но непонятно описывал какую-то «мороженку» — не­земное лакомство, которое в Саратове удается отведать только избранным. После недавнего «воспаления кишечника» я относился к сластям недоверчиво, но против «яблук», «дуль» и неведомой «мороженки» ничего не имел.

Многие из моих приятелей, четырех- и пятилетние кара­пузы, философски давали мне ценные житейские советы. В Саратове, — уверяли они, — полно жуликов, Саратов стоит на втором месте по жуликам после Ростова. И если я неосто­рожно вытащу на саратовской улице гривенник из кармана, то его момен­тально отберут лихие люди, а меня отлупят, вывернут у меня все карманы и даже могут убить. Поэтому я не должен никуда ходить без родителей, мне постоянно следует держать ушки на макушке и не хлопать ими.

От этих советов, пророчеств и прогнозов у меня голова шла кругом, и предстоящая поездка потеряла всякую привле­кательность в моих глазах.

Добираться до Саратова от нашей деревни не просто. Ближайшая железнодорожная станция Озинки находилась в семидесяти километрах. Я не помню, как мы доехали до нее. Единственным доступным для нас транспортом служили ло­шади, и, скорее всего, мы тряслись до станции на телеге.

Зато я хорошо помню свое первое знакомство с железной доро­гой. Но потрясли меня не паровоз и не вагоны. Их я даже мало запомнил. Мы ехали в общем вагоне, забитом до отказа — тесно­ту в вагоне я помню. Поезд оказался местным, из тех, про которые говорят, что они останавливаются у каждого телеграфного столба. Он шел неторопливо, часто и надолго останавли­вался — не только на станциях и полустанках, но и прямо в степи. На таких стоянках отец брал нас с сестрой, и мы вы­ходили из вагона. Ступеньки вагона казались невероятно высокими, и отец поднимал нас на руках.

Меня очаровала насыпь. Таких красивых камушков я ни­когда не видел. В нашей деревне не встречалось ни гравия, ни ще­бенки, ни валунов, только песок и глина, и камушки на насы­пи оказались, пожалуй, вообще первыми природными камнями, которые я увидел в своей жизни. Железнодорожные камушки заворожи­ли меня богатством форм и цвета. Я набивал ими полные кар­маны своих коротких штанишек, но тут же убеждался, что са­мые красивые остались на насыпи. Приходилось освобождать карманы, чтобы набрать новые, и тут же опять убедиться в своей оплошности. И так продолжалось без конца.

А потом я впервые в жизни увидел большой город. Я пло­хо помню свои первые впечатления от окраины и от тетки. Запомнился небольшой двор, густо заросший сиренью и пушистым «кохом», высо­кое деревянное крыльцо. Отец и мать целыми днями пропа­дали на своей сессии, а мы с сестрой поначалу отчаянно скучали в тесном дворе. После привольной полудикой жизни в деревне нас угнетали бесконечные запреты и сложные условности городского быта.

Лето стояло знойное. С синего саратовского неба нас щед­ро заливало лучами солнце, густые заросли высокого «коха» манили таинст­венным прохладным полумраком. Мы быстро приспособились к огра­ ниченному пространству маленького двора и проводили в иг­рах целые дни. Вечером приходили родители, и мы все вмес­те пили чай из блюдцев.

Чай тетка кипятила в небольшом самоваре на щепках. Мы с сестрой твердо знали, что пить чай в Саратове полагается «по-городскому». Блюдечко надо дер­жать на растопыренных пальцах с обязательно отставленным мизинцем. Сахар следовало откусывать микроскопическими кусочками, культурно. Не знаю, где мы с сестрой набрались этих светских приемов, но взрослые покатывались со смеху, гля­дя на наши изысканные манеры. Чай пили долго и подшучивали друг над другом: саратов­ские водохлебы.

Но однажды отец пришел днем. Пришел один. Он выглядел необычно озабоченным. Мы спросили его, почему он один, и где мать. Он коротко ответил:

— Война.

Нас с сестрой нисколько не огорчило это сообщение. Мы знали о войне по книжкам, по картинкам. В Покровке мы ходили в детский садик, и когда нас выводили на прогулку, мы шли парами и распевали бодрые военные песни, - других песен в нашем детстве мы не знали. Война - это красиво, это героизм и подвиги. На войне наши всегда побежда­ют. На войне скачут быстрые кони, всадники размахивают сверкающими саблями, строчат наши пулеметы, а трусливые враги улепетывают, как зайцы, только пятки сверкают.

Отец хотел в этот же день ехать домой и идти в райвоен­комат в Перелюб. Через очень много лет я узнал, что отец не смог уехать ни 22 июня, ни 23-го – свободных мест в поездах не нашлось. Уехал он только 24 июня. Видимо, ему заранее выдали мобили­зационное предписание, а дисциплину в стране тогда поддерживали железной рукой.

Когда отец в последний раз спускался с высокого деревян­ного крыльца теткиного дома «на окраине», он держал меня на своем плече и громко пел:

Двадцать второго июня,

Ровно в четыре часа,

Киев бомбили, и нам объявили,

Что началася война.

Я запомнил эту песню — на песни у меня уже тогда обнаружилась хорошая память. И с тех пор я всегда вспоминаю отца, когда слышу эту песню. Она появилась чуть ли не в первый день войны.

Я не помню, сдала ли мать свою сессию, и когда мы с ней уехали из Саратова. В Покровке мужчины готовились к мобилизации. Но их забрали не сразу. Война уже шла, а они еще оставались в де­ревне. По вечерам они строем ходили по замершим улицами и пели красивые военные маршевые песни. Слаженный хор мужских голосов раз­носился над нашим озером, над притихшей деревней, и наши мальчишеские сердца замирали от тревожной гордости за сво­их отцов — храбрых и смелых бойцов. И среди них маршировал мой отец с охотничьей двустволкой на плече.

Мальчишки обсуждали военные события доступным для нас способом. Чаще всего ограничивались короткими вопросами и ответами:

- Кто победит?

- Наши победят.

-Твой отец красный?

- Красный. А твой?

- И мой — красный.

Я не понимал, почему мой отец должен быть красным. По малолетству я еще не очень хорошо знал о делении людей на красных и белых. Но у отца крас­ная загорелая шея, и я решил, что этого достаточно. Поэтому я уверенно отвечал:

— Мой отец — красный.

А мужчины все ходили строем и красиво пели военные песни. Матери наши песен не пели, моя мать стала грустной, почему-то частенько плакала. Она обнимала нас, троих сопли­вых своих детей, говорила что-то непонятное. Она «собирала» отца.

И вдруг песни смолкли, и мой отец ушел от нас. Ушел навсегда. Я не помню, как мы его провожали. Он просто исчез куда-то. Его у нас не стало. 

Через множество лет мать написала мне об этом.

« 15 июля 1941 года – этот день мне запомнился на всю жизнь. В этот день мобилизовали вашего отца.