Рядовой красноармеец Иван

Ленина, Маркса и Энгельса, как их тогда изображали, - четыре профиля. Еще помню портрет молодого Пушкина.

Кроме множества портретов нарисовал отец и пейзаж: озеро с пышными деревьями на берегу и лебедем на зеркальной глади синей воды. После войны коврики с таким рисунком считались почему-то несомненным признаком мещанства.

Отец, видимо, только учился рисовать, но рисунки получились вполне приличными. В детстве я считал их шедеврами. Уже взрослым я не раз рассматривал эти рисунки, и мне казалось, что они весьма неплохи, пусть это только копии с открыток и репродукций. В альбоме попадались незаконченные рисунки, в том числе, и мой портрет. Думаю, что отец перерисовывал их с фо­токарточек, и его не удовлетворяло случайно схваченное, нети­пичное для оригинала выражение лица. Еще в альбоме был незаконченный автопортрет моего отца.

Некоторые листы из альбома почему-то оказались вырванными, от них остались только обрывки корешков. Меня очень интересовало, что там отец когда-то нарисовал, и почему он, такой аккуратный, вырвал эти листы, испортил альбом. Мать на мои вопросы отвеча­ла как-то уклончиво. Только однажды моя старшая сестра сердито буркнула мне, чтобы я прекратил дурацкие расспро­сы, потому что отец вырвал листы с портретами каких-то врагов народа.

Меня очень удивило, как это мой отец мог рисовать вра­гов — даже тогда я уже понимал, что рисовать врагов — это нехорошее дело, возможно, преступление! Но я понимал и другое: время сейчас суровое, и врагами интересоваться не следует. Раз отец нарисовал врагов, а потом вырвал эти листы, - значит, хитрые враги сначала притворялись хорошими, и лишь потом проявили свою вражескую суть.

Когда я начал восстанавливать образ отца, то удивлялся, почему память моя не сохранила простых, бытовых эпизодов нашей жизни, связанных с отцом. Отец виделся мне то на фо­не своих не совсем обычных для довоенной деревни увлечений, то в связи с какими-нибудь ярки­ми событиями моей жизни. Я не помню его в пассивном от­дыхе, в праздности. Не помню отца, чтобы он занимался обычными домашними делами, не помню, чтобы он проверял школьные тетради своих учеников, как это делала моя мать на протяжении всей нашей совместной жизни. Мать такой и помнится мне: согнувшаяся над столом с высокой стопкой ученических тетрадей при слабеньком свете самодельной коп­тилки.

А отца я помню всегда окруженного загадочными предме­тами его увлечений. Конечно, он не мог не готовиться к уро­кам, не мог не проверять домашние задания учеников. Конеч­но, он выполнял всю мужскую работу по нашему небольшому хозяйству, носил воду, заготавливал дрова и сено, просто отды­хал. Но я почему-то не помню этого. И я очень благодарен от­цу и своей памяти. Отцу — за то, что он такой яркий, необыч­ный человек, а памяти — за то, что она сохранила самые важные черты отцовского характера: увлеченность и настой­чивость, неуспокоенность и упорство, любознательность и бескорыстие.

И еще одно воспоминание, связанное с отцом. Это первый праздник Первомая, который я помню. Скорее всего, это Первое Мая сорок первого года. Отец и мать собирались на демонстрацию, оба веселились, шутили, тормошили нас с сестрой. Радовался и я: они брали меня с собой. Ведь это первый в моей жизни взрослый праздник. И вершиной моего счастья стал щедрый подарок родителей — кулек конфет из нашей кооперации, кулек круглых бело-розовых шариков, ко­торые потом мы называли «Дунькина радость». Хотя жили мы по тогдашним меркам безбедно, но сластями родители нас не баловали.

Увы, конфеты не принесли мне счастья. Я смутно помню разноцветную нарядную толпу, множество красных флагов, плакатов, лозунгов. Кажется, отец нес меня на плечах, как все отцы. Но я очень хорошо помню хмурое небо и невыно­симую резь в животе. Не знаю, что оказалось тому причиной: то ли мои грязные руки, то ли «Дунькина радость», - но я жесто­ко и долго болел. Мать говорила, что у меня «воспаление ки­шечника». Скорее всего, я подхватил дизентерию.

Это почти все, что я помню о своем отце, деревенском учителе, «интеллигенте». Вряд ли это можно назвать воспоми­наниями, скорее, память сохранила мои впечатления о неко­торых эпизодах детства, так или иначе связанных с отцом. Это почти все, что мне оставила от отца война. 

 Война

«…в кабинет быстро вошел В.М.Молотов:

- Германское правительство объявило нам войну.

И.В.Сталин опустился на стул и глубоко задумался. Наступила длительная, тягостная пауза».

 Г.К. Жуков. «Воспоминания и размышления».

Мои родители, насколько я помню, всегда учились. Они учили деревенских де­тей, и сами учились. До войны они оба учились в заочном педагогическом институте при Саратовском Государственном университете. Отец не закончил учебу. Мать закон­чила — уже после войны она долго еще училась за­очно в Саратовском педагогическом институте и получила диплом о высшем образовании незадолго до своего сорокалетия.

В начале июня сорок первого года отец и мать поехали в Саратов на сессию. Я не знал, что это такое, но по своим родителям догадывался, что это трудное и немного озорное дело. Наверно, студен­ты всех времен одинаковы, независимо от возраста и формы обучения.

В Саратове жила тетка моей матери, и мои родители обычно оста­навливались у нее. Я много слышал и о тетке, и о Саратове, но никогда не бывал в городе и ни разу не видел тетку. А в этот раз родители решили взять с собой и нас с сестрой. Младшего моего брата, полуторагодовалого малыша Игоря, они ос­тавили на попечение бабушки.

Поездка в Саратов казалась нам, деревенским мальчишкам, событием такого же эпохального значения, как рядовым испанцам пятнадцато­го века - отплытие эскадры Колумба на поиски нового пути в Индию. Целую неделю мои малолетние друзья-приятели обсуждали только это предстоящее путешествие.

Каждый день перед отъездом для меня проходил одинако­во. Стоило мне выйти на улицу, как вокруг собиралась толпа приятелей. Они стояли молча, выжидающе смотрели на меня, сосредоточенно сопели, потом кто-нибудь из них не вы­держивал и спрашивал:

- Ты куда едешь?

- В Саратов, — небрежно отвечал я, едва не теряя созна­ние от гордости.

Толпа долго переживала и обсуждала мой ответ. Наконец задавался следующий вопрос:

- А к кому?

- К тетке, — уже спокойнее отвечал я.

Снова начиналось обсуждение полученной важной инфор­мации.

И, наконец, следовал последний вопрос:

- А где живет тетка?

Этот вопрос повергал меня в смущение. Тетка жила в частном домике на окраине Саратова, на Соколовой горе с видом на Волгу и затон. Но это я понял уже потом. А тогда родители на мои вопросы, где живет тетка, от­вечали: на окраине, - имея в виду окраину Саратова. Я не знал, что такое окраина, но на вопрос приятелей надо отве­чать. И я храбро говорил:

— Тетка живет на окраине.

Этот абсолютно непонятный ответ повергал моих собесед­ников в глубокую задумчивость. После долгого трудного со­пения кто-нибудь решался уточнить:

— На Украйне?

В деревне жило немало выходцев из Украины, и Украйну мы знали. Но я твердо отстаивал непонятную для меня самого вер­сию родителей:

— Нет, не на Украйне, а на окраине!

Это оказывалось выше понимания моих приятелей. Начиналось горячее обсуждение загадочной окраины.

Все мои друзья-приятели отчаянно завидовали мне. Одни запугивали меня городскими ужасами. Они уверяли, что в Саратове каждый второй мальчишка попадает под трамвай, и ему отрезает ноги, а