пропавшем на войне отце. Я хотел тут же надеть их на руку, но тяжелые часы соскользнули с ремешка и грохнулись на пол...
В последнюю предвоенную зиму отец удивил всех нас. Да что там нас — всю деревню. Он еще летом купил себе и матери коньки на ботинках. Я помню, как смеялась и плакала мать, как она упрекала отца за такое легкомыслие. Она категорически отказалась от этого несерьезного подарка. Но отец не сдался.
Когда озеро Лапоть замерзло, он по вечерам катался по молодому льду. Помню, как мы стояли на берегу и смотрели на единственного в деревне конькобежца. Обычно в это время уже наступала темнота, отца мы плохо видели, только гулко звенел и раскатисто потрескивал тонкий лед, и эти звуки то удалялись, то приближались.
Мать куталась в пушистую и теплую заячью шубу и что-то тихонько ворчала. Наверно, она благословляла темноту, скрывавшую от взоров жителей деревни непростительное мальчишество взрослого мужчины, отца троих детей. Я привык верить родителям, и в тот вечер испытывал сложное чувство. Я отчаянно завидовал отцу, но по чуть слышной воркотне матери понимал, что отец занимался делом, которое почему-то считается несерьезным и даже предосудительным для взрослых.
Увлечение отца коньками, к несказанной радости матери, продолжалось недолго. Озеро быстро занесло снегом. Отец, правда, пытался расчистить лед, но слепая степная стихия неизмеримо сильнее одинокого человека. А следующую зиму мы встретили уже без нашего отца.
Коньки эти целы до сих пор. Я берегу их вместе с «Фотокором», как вещественную память об отце. Сам я не научился кататься на коньках. На настоящие коньки у матери не было денег. Мои приятели катались на самодельных «коньках»: деревянных чурках, подбитых толстой проволокой. Но у меня не оказалось и таких. Потом, кажется, в пятом классе, мать купила нам с сестрой «снегурочки» - одни на двоих. Я привязывал их к валенкам и с горем пополам играл с друзьями в хоккей. А когда я подрос, и мне стали впору коньки отца, у меня просто не находилось лишнего времени на это баловство. Взрослым я несколько раз выходил на каток в отцовских коньках, но конькобежцем так и не стал.
Перед самой войной отец принес домой радиоприемник, - тяжелый ящик из полированного дерева со множеством круглых рифленых ручек, — довоенный трехламповый приемник на сухих батареях. Отец установил антенну, — длиннющий шест, связанный из нескольких жердей, - подсоединил заземление и питание. Получился настоящий праздник для всей деревни. В наших трех Покровках люди не знали даже репродуктора. Послушать радио сбежались все соседи. Отец открыл окно, поставил приемник на подоконник, включил полную громкость. Люди завороженно слушали радио, многие — впервые в жизни.
Когда началась война, приемник у нас «изъяли» компетентные органы. Много позже я узнал, что в фашистской Германии власть запрещала людям слушать вражеские передачи, но радиоприемники у владельцев никто не отбирал. Наша советская власть верила своим подданным гораздо меньше, чем власть фашистская. Наверное, бдительные товарищи из компетентных органов полагали, что в глухой деревне, вдали от линии фронта кто-то будет слушать фашистскую пропаганду, поверит ей и восстанет против Советской власти. Приемник больше никогда не вернулся к нам. Возможно, мать потеряла квитанцию, но такое вряд ли могло случиться. Мать тщательно берегла любые бумажки, связанные с чем-то ценным. Скорее всего, бдительные товарищи из органов попросту давным-давно присвоили наш приемник и «заиграли» его.
Я догадываюсь сейчас, что все эти новинки техники отец приобретал не только из любопытства и тяги к новому, но и из стремления нести в деревню прогресс. Ведь тогда деревня сильно отставала от города. А сельские учителя, комсомольцы двадцатых - начала тридцатых годов, считались настоящими культуртрегерами в истинном смысле слова: носителями культуры, нового, передового. И мой отец был настоящим русским сельским учителем.
Но истинными увлечениями отца, отрадой его неугомонной души я считаю рыбалку и рисование. Я помню, что в нашем дворе вечно попадались под ноги забракованные отцом удилища из длинного тальника, редкого для нашего степного края. Он наделал великое множество длинных, прямых удочек. Удилища он срезал в тальниках, очищал от коры каким-то особым способом, потом долго сушил в сенях. О капроновых лесках тогда никто и не слыхал, отец делал лески сам: плел из суровых ниток, из конского волоса, из шелка. На поплавки он использовал сухие камышинки. Он сам связал сети, вентеря, «пауки», большой бредень. Сейчас его посчитали бы злостным браконьером, но тогда в Нижней Покровке подобное занятие не считалось запретным, рыба еще обильно плодилась в Камелике и в степных озерах.
Наверное, отец все же иногда брал меня на рыбалку, потому что скромный вид небольших степных озер до сих пор волнует меня гораздо больше, чем роскошные пейзажи прославленных морских берегов и горных озер. Все-таки впечатления детства – самые яркие, именно они формируют мироощущение человека на всю жизнь.
В полупустынной заволжской степи озера – большая и прекрасная редкость. Уже издали чувствуешь прохладу напоенного освежающей влагой воздуха. Озеро кажется идеально круглым, и вода в нем стоит почти на уровне плоской степи. Но подойти к воде нелегко: топкий, илистый берег густо зарос непролазными зарослями высокой озерной травы, которая уходит далеко в воду. Неподвижно стоят на высоких, сочных стеблях тяжелые цилиндрики «шишек» рогоза-чакана, будто сделанных из темно- коричневого бархата. Высокие, хрупкие стебли камыша закрывают обзор. Слегка колышутся под неощутимым ветерком метелки тростника, похожего на тонкий бамбук. Между ними прямо из воды торчат пучки розовых цветов стрелолиста. В этих травяных джунглях гнездятся неисчислимые утки, в самом озере обильно плодится рыба.
Рыба в нашем доме никогда не переводилась. Рыба и раки. Рыбу мы ели охотно всей семьей, а раки в те времена считались третьесортной добычей. Бабушка вообще брезгливо относилась к «нечистым» ракам, и никогда их не ела.
Отец, наверное, редко брал меня на рыбалку из-за моего малолетства. Но мне хотелось «удить», как отец. И однажды я сам организовал рыбалку. Отец в тот день привез два ведра рыбы. Он поставил ведра в сенях и занялся каким-то делом. На меня никто не обращал внимания. И я решил исполнить свое давнее желание.
Я взял ведро с рыбой и две отцовские удочки. Не представляю, как я дотащил этот груз до озера, видно, мне здорово хотелось порыбачить. Я испытывал двойственное чувство. Я понимал, что мои действия вряд ли вызовут одобрение взрослых. Но мне страшно хотелось похвастаться рыбацкой добычей.
Я вывалил рыбу из ведра в озеро. Преобладали плоские серебристые рыбешки, скорее всего, караси, плотва и подлещики. Потом я стал разматывать леску. Это оказалось очень трудным делом. Шелковая леска сразу же запуталась. Попытки распутать ее ни к чему не привели. А ветер и волны уже растаскивали мою будущую добычу по озеру.
Я схватил вторую удочку. На мое счастье, леска на ней оказалась из конского волоса и размоталась без особых осложнений. Моих рыбешек отнесло уже довольно далеко от берега, но я надеялся, что быстро подцеплю их одну за другой. Однако забросить леску в озеро мне не удавалось. Удилище оказалось раз в десять длиннее меня, а леска и того больше. Я снова и снова запутывал леску и чуть не поломал длиннющее удилище. Наконец, я забросил леску, но, увы: весь мой «улов» уже плавал в недоступной для меня зоне.
Эта моя первая в жизни рыбацкая неудача запомнилась мне нестерпимой обидой на судьбу, горечью оттого, что я загубил целое ведро рыбы, которую наловил отец, и стыдом перед отцом. А отец долго и весело хохотал, глядя на мое зареванное лицо. Потом он разделся, залез в озеро и подобрал всю рыбешку.
Если рыбалкой отец увлекался открыто, то о его занятиях рисованием я ничего в то время не знал. Я ни разу не видел, чтобы отец рисовал, и даже не догадывался, что он занимался этим. Но когда он ушел на фронт, мать часто показывала нам его альбом. В альбоме отец карандашом нарисовал много портретов. Я хорошо помню их. На первой странице красовался портрет Ворошилова, этого человека тогда знал и стар, и млад. На следующей странице отец нарисовал портрет черноволосого человека с большой трубкой во рту. Подпись гласила, что это Мануильский. Кто это такой, я не знал, но верил, что это большой и достойный человек, раз его портрет нарисовал отец.
Дальше в альбоме отец нарисовал портрет Сталина, потом — Сталина и Ленина, и еще Сталина,
