таинственный «клуб», то в не менее загадочный «кружок». Я не знал, что означают эти слова, объяснения родителей до меня не доходили. Помню, что эти непонятные слова слились для меня в какой-то «клубок», и я часто ломал голову, разглядывая клубки шерстяной пряжи: как это мои родители могут помещаться в «клубке». Я фантазировал на тему, каким огромным должен быть «клубок», чтобы в нем поместилось много больших людей.
Почему-то отец меньше времени тратил на эти «кружки» и «клубы». Я уже знал, что отец «беспартийный», а мать — «большевичка». Значения этих слов я тоже не понимал, но догадывался, что, видимо, из-за этой разницы мать бывает с нами реже, чем отец.
Свободное время отец тратил на то, что мы сейчас называем «хобби». Он приобрел велосипед — очень редкую в нашей довоенной деревне вещь. Велосипед потрясал меня своей сверкающей роскошью. Черным лаком блестела рама. Ослепительно сверкали на солнце длинные тонкие спицы, сливаясь на ходу в мерцающий диск. Загадочно подмигивали из рубиновой глубины ячеистые глаза катафотов. К велосипеду впереди крепилась фара, а к заднему колесу - абсолютно непостижимая вещь — динамо.
Ездил отец почему-то, в основном, по вечерам, когда уже ложились густые сумерки. Наверно, ему просто не хватало другого времени. Я с замиранием сердца следил за метанием тусклого пятна света на темной дороге и слушал негромкое, сытое стрекотание динамо. Я не мог понять, почему отец не падает с такой неустойчивой вещи. Это казалось мне чудом.
Отец старательно и любовно ухаживал за велосипедом. Это событие обычно собирало множество любопытных, в том числе и взрослых. Думаю, что отец не случайно проводил публично профилактику редкостной машины.
Он иногда катал нас поодиночке на велосипеде: мать, мою сестру или меня. Он привязывал к раме впереди себя подушку-думку и сажал пассажира. Помню неописуемый восторг от этих поездок, замирание сердца от скорости и от страха упасть на спусках. Этот велосипед еще долго служил мне и моей сестре, пока в старших классах мы не доломали его окончательно.
У отца имелся еще один удивительный предмет: фотоаппарат «Фотокор», единственный на все три Покровки. К аппарату прилагалось множество таинственных больших и малых вещей: голенастая деревянная тренога, черная шаль, большой фонарь с красным стеклом, плоские черные металлические кассеты, куда отец в темноте вставлял стеклянные фотопластинки, увесистые, тяжелые для меня пачки этих фотопластинок в картонной упаковке, большие ребристые кюветы из редкой тогда пластмассы, деревянная рамка со стеклом, резиновый валик, стеклянные ампулы с химикалиями и многое другое.
Наверное, отец сильно увлекался фотографией. В нашей деревне не было ни электричества, ни водопровода. Только в пятидесятых годах я прочитал в областной газете, что в Нижнюю Покровку провели электричество. И мне до сих пор непонятно, как отец ухитрялся делать неплохие для любителя фотокарточки. Мать говорила, что он проявлял фотопластинки в погребе при красном свете. Для этого он вставлял керосиновую трехлинейную лампу в черный металлический фонарь с красным стеклом. По словам матери, отец печатал фотокарточки там же в погребе и освещал негатив более яркой семилинейной керосиновой лампой.
Уже старшеклассником я решил попробовать такой метод, но эта попытка кончилась полным провалом. У меня керосиновая лампа не умещалась в отцовском фонаре с красными стеклами, и не давала необходимого для экспозиции света. А снимки отца даже сейчас по качеству могут поспорить с современными. Они прекрасно сохранились до сих пор, только чуть выцвели, слегка пожелтели и от этого приобрели сходство со старинными дагерротипами.
Отец часто фотографировал нас, всех вместе и по отдельности каждого. Он ухитрялся сам сниматься вместе с нами, - конструкторы снабдили «Фотокор» автоспуском. Помню, как стоял я перед синевато поблескивающим объективом, как отец переставлял журавлиные ноги треноги, как накрывался он большой черной шалью. Помню, как напряженно я ждал «птичку» и чуть не плакал, когда отец объяснял, что птичку я не увидел только потому, что моргнул в неподходящий момент. Я обещал себе, что уж в следующий раз ни за что не моргну, но долгожданная птичка так и не показалась мне.
Когда через несколько лет я услышал о «птичке» от фотографа-профессионала, я проникся к нему глубоким презрением. Ведь «птичка» могла вылететь только из «Фотокора» отца, а этот лукавый человек где-то встречался с отцом, выведал у него неразгаданную тайну и теперь обманывает доверчивых людей.
Отцовский «Фотокор» стал моим первым фотоаппаратом. Цел он и по сей день. Еще долгие годы находил я в самый неожиданных укромных местах нашего дома и двора разрозненные отцовские фотопринадлежности. Их долго берегла мать, а потом я сам использовал многие из них. Постепенно они все растерялись или поломались.
И еще отец обладал вещью, которая внушала мне священный трепет: это двухствольное охотничье ружье. Если велосипед казался символом роскоши, а фотоаппарат — олицетворением технической сложности, то ружье – это грозное оружие, атрибут суровой мужской жизни. Мать и бабушка просто побаивались ружья.
Для ружья требовалось множество совершенно непонятных для меня вещей: порох, гильзы, патроны, капсюли, дробь, картечь, «барклай», шомпол, ягдташ, патронташ, чучела уток и какие-то несерьезные свистульки. Ружье манило меня и отпугивало. Оглушительный гром выстрела на некоторое время лишал мои уши способности слышать обычные звуки.
Мне кажется, что отец, несмотря на владение ружьем, не стал заядлым охотником. Не знаю, почему у меня сложилось такое мнение, ведь отец часто ездил на охоту на своем велосипеде и всегда возвращался обвешанным связками синекрылых уток, а однажды я увидел на дворе редкостный охотничий трофей отца: огромную рыже-бурую дрофу — дудака. Дудак напомнил мне страуса с книжных картинок. Возможно, дрофа-дудак и есть страус наших полупустынных степей. Но почему-то я уверен, что охота - не самая сильная страсть отца. Может, он говорил об этом, а может, я понял это из–за его равнодушия к охотничьей добыче.
Мать долго берегла отцовское ружье. Она прятала его от нас с братом на дне огромного семейного деревянного сундука. Мать говорила, что этот сундук – ее приданое, когда они с отцом поженились. Кстати, этот сундук пережил свою хозяйку, - так надежно делали вещи наши недавние предки. Иногда мы с братишкой добирались до ружья и с благоговением рассматривали его. Мальчишек тянет к оружию, видно, сказывается привычка многих поколений воинов и охотников в роду каждого из нас.
Но мы не баловались с ружьем. Мы не раз слышали страшные рассказы о том, как один мальчишка застрелил кого-то по неосторожности, из озорства. А однажды мне самому пришлось побывать на похоронах моего малолетнего одноклассника, которого по баловству застрелил из такого же ружья его младший братишка. Мы с братом росли послушными сыновьями и позволяли себе только осторожно гладить вороненый грозный металл.
После войны ружье выпросил у матери какой-то знакомый — на время. Он обещал снабжать нас дичью. Мы в то время откровенно голодали, и дичь стала бы для нашей семьи не излишеством, а спасением. Но мы не увидели ни дичи, ни отцовского ружья. Мать очень переживала, что не уберегла дорогую отцовскую вещь, поверила недобросовестному человеку.
Долгие годы попадались мне охотничьи принадлежности отца, которые мать заботливо перекладывала из одного укромного места в другое. Особенно тщательно она прятала и перепрятывала картонные коробочки со сверкающими медными капсюлями. Но мы с братишкой все-таки добирались до них и с наслаждением «щелкали» их молотком, пока не иссяк весь их немалый запас.
Сейчас я понимаю, что по довоенным меркам мои родители могли считаться довольно зажиточными людьми в нашей Нижней Покровке. Ведь и велосипед, и фотоаппарат, и ружье – великая редкость в деревне тех лет. А у отца имелось все это вместе. И все это - результат отцовского увлечения техникой. Если уж говорить о вещах, то у отца была еще одна редкая для деревни вещь: ручные часы. Часы большие, круглые, тяжелые, сейчас такие презрительно называют будильником. На их циферблате изображены непонятные для нас римские цифры. Нам категорически запрещалось брать их в пуки. Помню, как мы с сестрой подолгу вслушивались в их торопливое тиканье, следили за неумолимым движением стрелок и пытались разгадать самую большую тайну бытия — тайну быстротекущего времени.
Эти часы мать подарила мне в десятом классе, в день, когда я получил паспорт. Но я не сберег щедрый подарок. Руки мои, наверное, дрожали от волнения, когда я брал из рук матери часы — память о
