кружочки. Подруга моей сестры похвасталась ярко черными, блестящими буквами в своих тетрадях и выдала секрет изготовления таких чернил. Оказывается, она разводила сажу не в воде, а в молоке! Да еще для блеска добавляла в чернила сахар! Мы с сестрой могли только презрительно морщить носы да глотать голодную слюну. Молока мы не видели уже больше года, а сахару бабушка выделяла нам по крохотному кусочку к вечернему «чаю», который заменял ужин.
Тем не менее, ученики старательно выводили свои первые закорючки, осваивали азбуку, рисовали «на заданную тему» кто чем и кто на чем. Мальчишки, конечно, рисовали героическую войну, а девочки – более прозаические бытовые сцены и цветочки. Мы пели хором, готовили спектакли, строили головоломные «пирамиды» на физкультуре. Среди одноклассников стали выделяться перспективные отличники и безнадежные двоечники.
Мы еще с детского садика с энтузиазмом оказывали помощь фронту. Каждую осень мы по выходным сначала детсадовской группой, а потом и школьным классом собирали колоски на сжатых полях. Мы стаскивали на школьный двор металлолом, - всевозможное ржавое искореженное железо. Мы верили, что из наших колосков пекари испекут для бойцов вкусный хлеб, а из нашего металлолома сталевары изготовят могучие танки.
Мать солдата
«Одна бедная мать не спала. Она приникла к изголовью дорогих сыновей… Может быть, при первой битве татарин срубит им головы, и она не будет знать, где лежат брошенные тела их, которые расклюют хищные птицы».
Н.В.Гоголь. «Тарас Бульба».
Следующие военные годы мы бедствовали не так отчаянно. Матери разрешили иметь огород, ей выделили участок под бахчу. На огороде мы посадили картошку, огурцы, помидоры, бахчу засеяли просом, посадили там же тыкву. Все эти работы выполняла в основном, бабушка. Мать от темна до темна пропадала в школе, а от нас толку было еще маловато.
Огород и бахчу нам выдели небольшие, урожаи мы получали скромные, сиротские, но для нас они стали спасением. К этому времени мать купила телку, через полтора года она выросла и потом долгие годы давала нам молоко и все, что можно сделать из него в деревне. Досыта мы не ели еще много лет, но жить стало легче.
А война продолжалась, мужчин в деревне становилось все меньше. Как говорила бабушка, их «угоняли на войну».
Она была почти неграмотной и темной, моя бабушка, мать моего отца. Читать по слогам ее научили комсомольцы в годы ликбеза, а писать она так и не научилась. Она верила в конец света, в Страшный суд, в сатану и в таинственного анчутку. Этими потусторонними силами, особенно анчуткой, она частенько грозила нам. Она стращала нас адом на том свете, где таких неслухов и проказников, как мы, черти заставляют лизать раскаленные сковородки, а потом жарят на этих же сковородках, причем на раскаленные сковородки они сажают грешников острыми вилами. В особо серьезных случаях она пугала нас неведомым, но грозным «энкэвэдэ».
Какое-то непонятное энкэвэдэ меня не особенно страшило, но вот вилы и раскаленные сковородки производили впечатление. Пугал меня не Божий гнев, а простой страх перед болью. Физическую боль я испытывал не раз. Бесштанным карапузом я чем-то рассердил теленка, он крепко потоптал меня копытами, и я долго лежал в постели с серьезными ссадинами и синяками. Уже без отца бабушка обварила меня кипятком из самовара: она несла кипящий самовар со двора в нашу избу, а я на пороге метнулся ей под ноги. Орал я от боли так, что у меня разошлись мышцы на животе. Все тело мое покрыли жуткие волдыри, и фельдшер целый месяц приходил к нам, мазал эти волдыри желтой мазью, прокалывал их, посыпал порошком, бинтовал.
Как любой деревенский мальчишка, я не раз наступал на стекло, на гвозди, резал пальцы ножом, обдирал до крови кожу, когда падал на жесткую землю. Меня клевал гусак во дворе Вовки Горобца, кусала собака, однажды мне крепко прищемил палец здоровенный рак. Поэтому я прекрасно понимал, как будет больно, если черти подцепят меня вилами под ребра и посадят на раскаленную докрасна сковородку. Я догадывался, что сковородка эта окажется побольше наших домашних, места на ней мне хватит.
Наша бабушка не отличалась разговорчивостью, почти не занималась излюбленным бабьим развлечением в деревне: болтовней с соседками. Ей просто никогда не хватало времени на это. Но иногда она вспоминала кое-что из своей прошлой жизни. Она рассказывала, как в годы коллективизации бедствовала их деревня — увлеченные «охватом» скудоумные энтузиасты забыли о самом главном, об урожае. Тогда-то и прокатился по стране и по саратовскому Заволжью страшный «голодный год».
Именно весной того «голодного года» умер муж бабушки, мой дед, которому мы обязаны своей фамилией. Через много лет, когда бабушка уже давно покоилась на кладбище, я нашел в бумагах матери пожелтевшую рукописную справку, написанную выцветшими фиолетовыми чернилами.
«Профессиональный союз работников животноводческих совхозов. Рабочком при Октябрьском пл. хозяйстве. Справка. Дана настоящая гр-ну Федину Ивану Федоровичу в том, что у него действительно отец умер Федин Федор Максимович в племхозе №5 «Октябрьский», каковой зарегистрирован в записи актов о смерти при Смоленском с/совете. 17/III–33. Председатель рабочкома. Подпись, печать».
Вот так и узнаешь историю своей семьи, своей фамилии. Оказывается, мой дед Федя, от которого пошла наша фамилия, умер весной страшного 1933-го года – того самого «голодного года», который частенько вспоминала бабушка в невыносимо тяжелые военные и послевоенные годы. Умер мой дед, скорее всего, от голода.
Моего деда «угнали на германскую» в 1914 году. На фронте он попал под газовую атаку немцев, надышался ядовитых газов, долго лежал в госпитале, потом его списали подчистую. Видимо, он так до конца и не поправился, а ослабленный организм не выдержал лишений «голодного года» Официально он умер от воспаления легких, как тогда называлась пневмония. От этого моего деда Феди, Федора Максимовича, пошла наша фамилия
Младшая сестра отца, тетя Акулина, однажды рассказала, как это случилось. В 1926 году в СССР проходила первая всесоюзная перепись населения. Перепись проводили комсомольцы-добровольцы, старательные, усердные, но не очень грамотные и очень не внимательные молодые люди. Когда они пришли в дом моего деда, там находились только девятилетняя Акулина и ее семилетний брат Никифор. Родители и старшие дети работали в поле. На вопросы переписчиков ребятишки не сумели ответить. Тогда энергичные комсомольцы вышли во двор и кликнули соседей.
- Кто тут живет? Чьи это ребятишки?
Соседи с готовностью ответили:
- Тут Федя живет. Это Федины ребятишки.
Не мудрствуя лукаво, комсомольцы-добровольцы старательно записали: Федины. Так наша семья получила новую фамилию. Коренную нашу фамилию моя тетушка не помнила точно. Кажется, Максимовы.
Мой дед, как вспоминала бабушка, после такой переписи ходил в сельсовет, даже ездил в Пугачев, в райисполком, просил исправить ошибку. Но он постепенно угасал от немецких газов, и сил у него оставалось уже немного. А энергичные и здоровые должностные лица сельского и районного масштаба твердо стояли на своем. Советская власть никогда не ошибается. Если она дала тебе новую фамилию, то так тому и быть, и ты гордись такой честью. Ты что, мужик, враг Советской власти? И вообще: чем ты занимался до восемнадцатого года? Воевал за Бога, царя и отечество? А в гражданскую не служил ли ты, дядя, у белых?
Когда я подрастал, моя фамилия мне не очень нравилась, - какая-то неполноценная. Позже я привык, подобных «уменьшительных» фамилий мне в жизни попадалось великое множество: Санины, Валины, Петины, Сашины, Мамины, Бабины, Дядины, Тетины и так далее. Кое-кто из моих знакомых считает, что моя фамилия – еврейская. Мол, настоящие русские фамилии оканчиваются на «ов»: Федоров, Иванов, Петров, - а фамилии на «ин» - еврейские.
На это я обычно отвечаю, что в таком случае придется считать евреями и солнце русской поэзии
