топтался по избе, тыкался в углы, как слепой.
Не помню, как я выбрался во двор. Увидел в огороде бабушку, подбежал к ней, безуспешно пытаясь сдержать прерывистое, тяжелое дыхание. Сердце мое бешено колотилось, оно чуть не разрывалось от лютой тоски. Мне хотелось выть, стонать, орать.
Бабушка наша не отличалась сентиментальностью, но в этот раз она заметила неладное.
— Что с тобой, внучек? — беспокойно спросила она.
А у меня от непонятных тяжелых чувств буквально заходилось сердце. Мне было очень плохо — страшно, тоскливо, тревожно. Но я почему-то сдержался.
— Что-то тошно мне, — ответил я, подражая матери.
Я на всю жизнь запомнил этот внезапный приступ необъяснимой тоски, этот пароксизм отчаяния, который вдруг, нивесть почему, охватил всего меня. Такого со мной больше никогда не случалось, ни раньше, ни позже.
Сейчас наша суверенная демократическая Россия будто снова погрузилась в мракобесие средневековья. Развелись всевозможные колдуны, ведуны, чудесные целители, экстрасенсы и прочие шарлатаны. Стали модными безграмотные разговоры об ауре, душе, жизни после смерти и так далее. Но…
Можно высмеивать антинаучность и метафизичность парапсихологии и телепатии. Можно опровергать странные и загадочные случаи, рассказанные простодушными людьми. Но я в своей жизни несколько раз замечал совпадение внезапных приступов душевной депрессии у меня с трагическими событиями в жизни дорогих мне людей.
Я обычно в те моменты не знал, чем вызваны эти беспричинные «черные ямы» моих чувств, тогда передо мной не возникали образы этих людей, я не слышал никаких таинственных голосов. И лишь позже, через много времени, я узнавал, что в тот час, когда меня грызла непонятная, беспричинная тоска, с одним из близких мне людей происходила беда или трагедия. Но никогда в жизни я не испытывал такого сильнейшего душевного потрясения, такого взрыва отрицательных эмоций и чувств без всяких видимых причин, как в тот угрюмый октябрьский день сорок второго года.
Не в этот ли день погиб мой отец — через год с лишним после своего последнего письма? Я не знаю этого и уже не узнаю никогда. Но сейчас мне кажется, что жизнь моего отца оборвалась именно в тот миг, когда я, бледный и перепуганный мальчишка-дошколенок, стоял босиком на огороде перед встревоженной бабушкой под мелким осенним дождем.
Может быть, правы те, которые уверяют, что в момент смерти человека происходит «некротический взрыв» чувств, и умирающий мозг излучает в пространство мощный импульс биотоков. Сейчас я почти уверен, что в свой последний миг отец думал о своей семье, о своем родном доме в Нижней Покровке, о нашей саманной мазанке, откуда он ушел на фронт. В мазанке находился один я, и предсмертная вспышка его смятенных чувств обрушилась на одного меня — уж слишком внезапным, сильным и необъяснимым оказалось тогда мое душевное потрясение.
Красный Яр
«Переселению подлежат все жители по национальности немцы, проживающие в городах и сельской местности АССР немцев Поволжья…. Члены ВКП(б) и ВЛКСМ переселяются одновременно вместе с остальными… Немцы… выселяются на территорию Казахской ССР, Красноярского и Алтайского краев, Новосибирской и Омской областей…».
Инструкция по переселению немцев.
Август 1941г.
Время шло. Отец не давал о себе знать. На запросы матери приходили все те же ответы: наш отец ни в каких списках не числится. Несколько лет мы испытывали самую острую нужду, и долгие годы с большим трудом, мучительно медленно выбирались из нее.
В сентябре сорок четвертого года мы переехали в Красный Яр. Это большое село, районный центр на левом берегу Волги в двадцати пяти километрах от Саратова. Оно расположено как раз посредине между городами Марксом и Энгельсом. Ехали мы долго, два дня с ночевкой, на двух полуторках. Сами разместились в кузовах, набитых нашим убогим скарбом. Молодую корову Лысенку мы тоже везли с собой в кузове полуторки. Переночевали мы, насколько я помню, в Дергачах у моей бабушки по матери.
В Красном Яре мы впервые познакомились с электричеством и радио. С электричеством я освоился быстро. После нескольких энергичных попыток исследовать устройство розеток, патронов и пробок, я понял, что электричество надо уважать. До сих пор помню сокрушительные удары тока, от которых мои руки сводило судорогой, и пальцы на время теряли чувствительность.
А радио долго оставалось для меня загадкой. Я подолгу слушал радиопередачи, созерцал черную та релку репродуктора и не мог понять, где же там прячется взрослый человек с таким громким голосом. Не раз я пытался поговорить с ним, но он игнорировал мои попытки наладить контакт. Это меня ужасно раздражало, я негодовал и громко проявлял свое недовольство в весьма энергичных выражениях, зачастую нелитературных, но даже такие выпады не действовали на бесстрастного диктора.
В новом селе стояли непривычные для нас деревянные дома. Моему брату шел уже пятый год, и когда мы на полуторках проезжали через Энгельс, он впервые увидел бревенчатые срубы домов и громко, восторженно закричал:
— Смотрите, смотрите: палочные дома!
В Красном Яре еще росли остатки когда-то больших немецких садов, над речкой высились могучие осины. На горизонте темнела полоса пойменного леса у коренной Волги. В лесу шумели дубы. До войны здесь располагалась Республика немцев Поволжья со столицей в городе Энгельсе, бывшем Покровске. В конце лета 1941 г. немцев отсюда выселили. Позже я узнал, что 28 августа 1941-го года Верховный Совет СССР принял Указ о выселении немцев Поволжья. За очень короткий срок выселено 338 215 человек, - в Сибирь, в Казахстан, на Алтай.
Моя одноклассница Рая Юдина приехала одной из первых в Красный Яр после выселения немцев, и много позже она написала об этом. «В августе 41-го мы переехали сюда. Стояло много свободных домов. В доме, который мы облюбовали, еще не уехали немцы. Наутро их уже не было, их выселяли в 24 часа. Во дворе бегали куры, в гнездах лежали яйца, в сарае блеяли козы, под полом стояли бидоны с подсолнечным маслом, на подловке лежало зерно. В доме оставалась вся мебель...»
Это звучит жестоко. Но шла небывалая по жестокости война с немцами. И возможно, такое бесцеремонное выселение немцев вызвано не только кровожадностью властей. Не в обиду немцам будь сказано, но среди немцев Поволжья наверняка имелись сторонники Гитлера, тайные агенты фашистов, и они могли готовить нам удар в спину.
Многие годы мы, мальчишки, находили в укромных местах бывших немецких хозяйств в Красном Яре обоймы и даже целые ящики боевых винтовочных и револьверных патронов, поржавевшие винтовки. Один мой приятель нашел вполне исправный семизарядный револьвер, другой – громадный однозарядный наган, тоже действующий, - мы их проверяли в развалинах немецкой кирхи. Мой братишка с другом уже после войны вытащили из речки ржавую трехлинейку со штыком, а в другой раз, в то же лето, - ржавый пулемет «Максим». Зачем все это понадобилось мирным немецким колонистам?
В первый вечер по приезде мы с малолетним братишкой совершили рекогносцировку по соседним, уже убранным огородам. Мы обнаружили немало брошенной мелкой картошки, забытых семенных огурцов, забракованных хозяевами мелких тыкв. Увидали мы и незнакомую нам кукурузу, даже нашли несколько початков с крупными желтыми зернами.
По нашим привычным понятиям, то, что оставалось на убранных огородах, становилось всеобщим достоянием. Мы приволокли свою добычу домой. Мать начала стыдить нас, заставляла отнести все обратно, но за нас вступилась наша темная бабушка. Я понимаю ее: впереди нас ждала долгая зима, а у нас на новом месте нет ни крошки хлеба. Мать замолчала и оставила нас в покое.
Мы трудно выходили из нужды. Особенно страшным оказался сорок шестой год. В Заволжье в то лето выгорело все — и посевы, и даже трава. Рыночные цены сделали покупные продукты недоступными для нас. Помню, как бабушка плакала над мисочкой отрубей, за которую с нее на сельском базарчике взяли пятьдесят рублей. Запомнились мне лепешки и «хлебы» из толченых желудей, испеченные бабушкой в
