В нашем селе после войны редко случались серьезные проказы подростков и всевозможные «нарушения». Сейчас я думаю, что спокойную жизнь селу обеспечил Валентин — он увлек нас за собой, мы занимались спортом, музыкой, читали книги, нам некогда было озоровать. Валентин не пил и не курил, и не один выпуск нашей сельской школы обязан ему тем же.
Где сейчас этот удивительный человек моих школьных лет, не знаю, но очень хочу, чтобы судьба его сложилась счастливо.
В Красном Яре наша семья стала жить получше, хотя достатка мы не знали еще много лет. И опять я с глубокой благодарностью вспоминаю нашу бабушку, мать солдатскую. Кроме нескончаемых хлопот по дому и у печки, на ее плечи теперь легло целое хозяйство.
Возле дома имелся участок, сотки четыре, не больше, и она развела огород. Мы помогали ей, но основной труд лежал на ее плечах. Из Нижней Покровки мать привезла корову Лысенку, потом несколько лет мы держали двух овец и с десяток кур. В наши с Игорем обязанности входило чистить хлев, давать корове и овцам сено, носить воду из колодца и поить их. Мы старались выполнять свои задачи, но не всегда это получалось. То заиграемся, то уйдем «на улицу» и забудем обо всем на свете. И бабушка безропотно сама делала за нас эту мужскую работу. Сейчас я понимаю, что при всей своей внешней суровости, она просто жалела нас, «сирот», - как она всех нас называла.
Летом каждое утро, еще до восхода солнца, - мы называли это время «как коров», - бабушка выгоняла корову и овец в стадо. Перед этим она доила корову. Спала она, думаю, не больше четырех, пяти часов в сутки. Каждый день бабушка ходила на выпас, далеко за село, снова доила корову и приносила домой полведра молока.
Зимой корова телилась, бабушка принимала теленка, приносила его домой, учила сосать молоко. Она наливала в тазик молоко, погружала в него ладонь, высовывала из молока пальцы и заставляла теленка сосать их. Теленок сосал бабушкины пальцы и заодно пил молоко. Избыток молока после отела бабушка варила и угощала нас «молозивом». Точно так же она принимала ягнят у овец, тоже приносила их в дом и учила пить молоко. Две наши овцы каждую зиму приносили по ягненку каждая.
Держать следующую зиму взрослую телку и двух ярок матери было не по карману, и они шли на мясо. Резать их нанимали мужиков, - за оплату мясом. В те годы шкуру и солидную часть мяса требовалось сдавать государству. За что, - не понимаю до сих пор. Видимо, это шло в счет налога на скотину. Того, что оставалось на зиму от теленка и двух ягнят, нельзя назвать роскошью для семьи из шести человек.
В начале лета бабушка стригла наших овец. Она связывала овце ноги, валила ее на землю и стригла шерсть большими овечьими ножницами. Я помогал ей, в мои обязанности входило держать овцу и смазывать порезы креозотом. Из шерсти она вручную пряла нитки. Сначала привязывала кудель к деревянной рогульке и вытягивала из нее рыхлую тонкую нить на веретено. Потом эту непрочную нить она сучила, прокручивала ее между ладонями и сматывала в клубок. Из этих шерстяных ниток бабушка с матерью вязали спицами для нас носки и варежки на зиму. Когда мы доросли до старших классов, вместо варежек они стали вязать нам перчатки.
Мы не могли себе позволить держать свинью, но за мои школьные годы в Красном Яре мать два раза покупала весной маленького поросенка, и он рос у нас до холодов. Потом он тоже шел под нож. Летом мать нанимала ветеринара, и он кастрировал поросенка, чтобы тот быстрее набирал вес. Я ассистировал ветеринару при этой тонкой операции и с тех пор хорошо понимаю смысл выражения «визжать, как резаный поросенок».
При наших доходах, - учительская зарплата матери, - поросенку приходилось довольствоваться очень скудным кормом. Питался он, в основном, травой, отходами с огорода и картофельной шелухой. Бабушка из экономии не чистила картошку, а скоблила ее. Раз в день поросенка поили помоями. Тарелки мы сами вылизывали дочиста, а поросенку доставалась мутная теплая водичка от мытья посуды, куда бабушка добавляла немного хлебных корочек. Надо ли говорить, какой привес набирало бедное животное при такой кормежке ко дню своей насильственной смерти, и сколько свинины шло нам на еду?
По закону требовалось сдавать значительную часть хорошего мяса и шкуру любого забитого скота государству. Обычно сельчане попросту обходили этот закон. Но моя сознательная мать, учительница, коммунист и активистка-общественница строжайше соблюдала закон. Нам на еду оставались, в основном, рожки и ножки, да требуха.
Но у бабушки ничего не пропадало даже из этого. Из ножек она варила холодец, - «стюдень». Требуху и кишки «томила» в горшке в печке, и это блюдо казалось мне очень вкусным. Однажды, когда мы доедали теленка, Тамара обнаружила в своей тарелке со щами нечто округлое, продолговатое, похожее на большой желудь, и с удивлением стала ковырять это вилкой. Бабушка с искренним недоумением упрекнула ее:
- Ешь, это же яйцы!
Тамара не стала есть «яйцы», но я слопал их. Потом я узнал, что в Испании после корриды такое блюдо подается как редкий и дорогой деликатес. Я понимаю испанцев, вещь и в самом деле вкусная. Испанские шутники уверяют, что это блюдо под названием «коррида» не всегда происходит от быка: ведь иногда гибнет и тореадор.
Однажды бабушка набралась смелости сделать колбасу. Она попросила меня скрутить из алюминиевой проволоки небольшое кольцо с тремя ручками, и с помощью этого механизма стала набивать кишки вареным ливером, Что-то у нее не сладилось, колбаса оказалась съедобной, но товарного вида не имела совершенно. Неудавшуюся колбасу мы съели, но больше бабушка не занималась колбасным промыслом.
Своих кур мы за зиму съедали почти всех, и весной бабушка разводила новых цыплят. Она клала в решето десятка полтора свежих яиц, приносила домой последнюю уцелевшую клушку и сажала на яйца. По урокам зоологии я знал, что цыплята вылупляются на двадцать первый день, и, как Робинзон Крузо, делал каждый день отметки карандашом на косяке двери.
Появление цыплят на белый свет – очень интересное зрелище. Задолго до срока мы, нетерпеливая молодежь, ловили момент, когда клушка сойдет с яиц поклевать пшена, брали теплые яйца и слушали, пищат ли внутри цыплята. Клушка сердилась на нас за такое безобразие, квохтала, кудахтала, била крыльями, прыгала и пыталась нас клевать. Она оберегала потомство, - материнский инстинкт.
А потом в одном из яиц цыпленок вдруг начинал изнутри долбить скорлупу, чтобы выйти из заточения. Сначала он проделывал небольшую дырочку, потом – побольше и, наконец, разламывал скорлупу и выбирался на свет. Маленький, с прилипшими реденькими светло-желтыми перышками, жалкий, он тут же забивался в теплый пух на животе клушки и замолкал.
Потом появлялся второй цыпленок, третий и так далее. Обычно два-три яйца оставались бесплодными. Мы терпеливо ждали, сами грели эти яйца на печке, но безуспешно. В таких яйцах оказывались задохлики, - недоразвитые цыплята, которые почему-то умерли до своего рождения. А иногда вместо цыпленка в бесплодном яйце оказывалась отвратительно пахнущая, мерзкая на вид клейкая масса, - цыпленок скончался в самом начале своего эмбрионального состояния, или яйцо вообще не оплодотворилось.
Недели две мы пасли цыплят во дворе, оберегали от ворон и соседских собак. Бабушка пару дней кормила их мелко нарезанными вареными яйцами, потом приучала к хлебным крошкам, а потом и к пшену. Меньше чем через месяц очаровательные желтые писклявые цыплята превращались в голенастых, некрасивых птичьих подростков с перьями белого цвета. У цыплят вначале росли только белые перья, и лишь потом они приобретали пеструю окраску.
Когда наступала пора одну из кур пустить «во щи», бабушка сама рубила курице голову топором на толстом чурбаке. Делала это она решительно, но неумело. Обычно обезглавленная курица вырывалась у нее из рук и долго бегала и корчилась во дворе, обильно разбрызгивая кровь. Перья и пух бабушка собирала, и потом они с матерью набивали ими наши подушки.
А отец все не возвращался к нам. Однажды осенним днем мы с бабушкой вдвоем сидели на кухне. Бабушка, как всегда, изобретала что-то съедобное, я читал ей вслух. Ко мне обещали прийти друзья, и я то и дело поглядывал в окно. И вдруг из-за угла появился высокий человек в шинели, с чемоданом в руке. У человека было отцовское лицо — узкое, в веснушках, загорелое до красноты. Человек огляделся и широкими шагами направился к нашему дому.
Наверное, я ахнул, потому что бабушка бросилась к окну.
— Иван! Господи, Иисусе-Христе! Иван!
Мешая друг другу, мы с ней бросились из избы. Увы... Высокий человек уже входил в соседний дом, и
