тут же из него послышались громкие радостные возгласы. Этот похожий на моего отца человек оказался сыном соседки, доярки тетки Дарьи. После войны он служил в Германии, почему и явился домой с таким запозданием.
После войны всю страну, Саратов и Энгельс, наше село заполнили инвалиды. Мужчины без одной руки, без одной ноги стали заурядным явлением. На каждом углу попадались еще более страшно искалеченные люди. Много их в те годы ездило по саратовским улицам на самодельных гремящих «колясках» с подшипниками вместо колес, отталкиваясь руками от грязного, заплеванного асфальта. Кое- кто из них не мог обеспечить себя даже этими жалкими тележками. Такие инвалиды «ходили», опираясь деревянными колодками в руках о землю, с трудом перебрасывали безногий торс шаг за шагом.
В те годы я считал такое множество инвалидов естественным. Четыре года шла тяжелая война, Мы потеряли убитыми, по словам Сталина, 7 миллионов солдат и мирных жителей, и конечно, раненых набралось очень много. Но позже я понял, что калек, безруких и безногих отходов войны, могло быть во много раз меньше. Большинство этих калек – результат бесчеловечного отношения нашей власти к своим подданным.
Наши полководцы по приказу свыше толпами гнали своих солдат на немецкие пулеметы, гнали на верную смерть, не считались с потерями. После каждого боя медсанбаты и госпитали переполнялись ранеными. Врачи не успевали как следует обработать этот страшный материал.
Если у раненых оказывались поврежденными только мягкие ткани и не задетыми кости, то врачи удаляли засевшие пули и осколки, наспех сшивали разодранные тела и отправляли пациентов на выздоровление. Но если задета, раздроблена или перебита кость, - что делать фронтовому врачу, у которого на очереди сотни раненых?
Удалять осколки костей, закреплять остатки кости, сшивать сосуды, нервы и сухожилия, - на это требуются часы. Где взять эти часы? Каждый час промедления грозит сотням других раненых в бесконечной кровавой очереди серьезными осложнениями, а то и смертью.
Вдобавок над каждым полевым хирургом нависала зловещая тень бдительного и неутомимого особиста. А не саботируешь ли ты, дорогой военврач, не занимаешься ли вредительством? Ты возишься два часа с одним раненым, а в это время сотни других остаются без твоей медицинской помощи. Ты своими медлительными действиями ослабляешь мощь Красной Армии, значит, помогаешь фашистам!
Врачи – тоже люди. И военные врачи шли по единственному возможному пути. Что делать, если у раненого перебита кость? Спасать руку или ногу, тратить на одного человека драгоценные часы? Не проще ли ампутировать конечность? Чтобы отрезать ногу или руку, не требуется ни большого искусства, ни долгого времени, для этого достаточно пятнадцати минут.
И громоздились у операционных палаток курганы из отрезанных человеческих рук и ног. И заполняли наши города и села безрукие и безногие инвалиды. И множество ветеранов десятилетиями носили осколки металла в своих израненных телах, иногда в смертельно опасной близости от сердца, от жизненно важных центров. У военных хирургов не хватало времени спасать конечности, удалять глубоко засевшие осколки. Скорее, скорее! Повышай производительность труда! Пять раненых в час, шесть, восемь, десять!
Многое множество искалеченных жертв войны бродило по вокзалам, рынкам и поездам. Эти забытые властью страшные отходы войны пели хриплыми голосами жалостливые песни, выпрашивали «на пропитание», и слушатели расплачивались с ними, кто чем мог.
Мне запомнился молодой чубатый парень с изуродованным слепым лицом, он играл на гармошке и пел песню о наших кавалеристах:
Может завтра там, у полустанка
Закипит кровавый смертный бой.
Потеряю я в бою кубанку,
Со своей кудрявой головой...
Я запомнил этого парня и его песню на всю жизнь. Через полвека, в дни пятидесятилетия Победы, я прочитал в газете эти стихи. Оказывается, песню сложили и пели бойцы отдельной кавалерийской бригады на Северо-Западном фронте в 1943-м году.
Вскоре их почти не осталось, тех калек. Они ненадолго пережили погибших однополчан — в искалеченном теле душа держится слабо. Позже писали и говорили, что после войны всех таких инвалидов собрали и отправили в специальные заведения, самое большое из которых располагалось якобы на острове Валаам в Ладожском озере, - чтобы они своим уродством не отравляли жизнь советскому народу- победителю. До сих пор не знаю, правда ли это.
И я снова вспоминаю Валентина Гладкова и понимаю, что ему здорово повезло. Война изуродовала его тело, но оставила все на месте — и руки, и ноги, и глаза, и все прочее. И еще у Валентина оказался железный характер.
Мы в семье постоянно гадали о судьбе отца. Обсуждали мы и такую версию: наш отец получил тяжелое ранение и остался инвалидом. Сколько людей, ставших калеками, не захотели возвращаться домой, чтобы не быть обузой для обнищавших во время войны семей? Сколько их годами лежало в госпиталях, а потом умирало в домах инвалидов? Мой отец вполне мог поступить так, но почему же он не числился ни в каких списках? И чем тогда объяснить тот незабываемый для меня хмурый октябрьский день 42 года?
Когда я начал серьезно думать об отце, когда мне стало необходимо понять, каким человеком он был, я часто задавал себе вопрос: почему отец пошел на фронт с первым призывом Перелюбского райвоенкомата, оставив дома нашу мать с тремя малолетними детьми, в ожидании четвертого ребенка, со старой бабушкой? Ведь многие сумели получить какие-то льготы, отсрочки, действовала, наконец, знаменитая бронь.
Может, думал я, мой отец просто наивный деревенский романтик? Наверняка он верил нашим дово енным лозунгам и доктринам. Он верил официальным заверениям в том, что если завтра будет война, то она будет легкой, а победа — быстрой. Он верил, что «на вражьей земле мы врага разгромим малой кровью, могучим ударом». И он пошел в числе первых на фронт, чтобы защитить Родину, разгромить фашистов и к зиме вернуться домой ликующим победителем.
Но отец не мог быть наивным романтиком. Он образованный, культурный человек. Он умел читать не только газетные сообщения, но и то, что скрывалось между строк. Он вполне мог догадываться, что война будет долгой и трудной, что враг силен и опытен. Не мог же он не анализировать причин молниеносных побед Гитлера в Европе. Но он пошел на фронт в числе первых. Пошел, потому что знал: война будет жестокой, война будет кровавой и долгой, и он хотел быть в тяжелый для народа час на самом трудном месте.
Наверное, он мог добиться отсрочки призыва. Ведь остались в деревне отцы Вовки Горобца и Тольки Жирова, остались многие мужчины. А отец пошел. Он не стал просить ни брони, ни льгот, ни отсрочки.
Жизнь наша очень проста и в своей простоте оказывается неизмеримо сложнее самых хитроумных логических выкладок. Кто не наблюдал стремительный взлет явно недобросовестного человека? Все вокруг ломают голову над причинами этого странного явления, а дело оказывается проще пареной репы: у этого недостойного человека где-то наверху есть «волосатая рука», которая тянет его за уши по служебной лестнице.
Бывает и наоборот. Беззаветный и способный труженик пользуется большим уважением окружающих и вдруг лишается всего. Его снимают с работы, его доброе имя втоптано в грязь. Мы ищем сложные причины и следствия, но оказывается, все дело в чьей-то мелкой зависти.
Долгие годы я недоумевал над некоторыми странными сторонами жизни моих родителей. Может быть, в биографии моего отца имелось нечто, что заставило его отвергнуть и льготы, и бронь, оставить дома троих детей мал-мала меньше, жену на сносях, мать-старуху и идти на фронт в числе первых? Меня удивляло, почему мой отец, не самый заурядный человек, довольствовался скромной ролью сельского учителя в далекой степной деревне на самых задворках Саратовской области? Я до сих пор не знаю, почему мои родители вдруг переехали из отличного деревянного дома, редкостного для тех мест, в саманную полуземлянку, почти сползшую в озеро Лапоть.
Наверное, думал я, мой отец просто добросовестно работал и не лез в первые ряды, не думал о блатах и привилегиях. В нашей когда-то обширной родне, теперь почти полностью вымершей в ходе демократических реформ, никто не вышел в большие люди, но, к счастью, не водилось ни карьеристов, ни выскочек. Все мои родственники — простые, скромные люди, они всегда довольствовались тем, что
