Рядовой красноармеец Иван

печи. Тяжелые, черные, с вызываю­щим тошноту вяжущим, терпким вкусом и запахом, эти лепешки мы ели целую зиму. С тех пор я не люблю запах дубового леса.

Однажды мы чуть не отравились всей семьей. Мы с братишкой набрали на полях прошлогодней картошки, бабушка сварила ее в мундире, и всех нас потом выворачивало наиз­нанку.

Нам катастрофически не хватало дров, их отпускали за деньги, но по норме, и для матери-учительницы эта норма оказалась недостаточной на нашу большую семью. Мы берегли тепло в доме и рано закрывали заслонки. Головная боль, тошнота и рвота от угара сопровождали нашу жизнь несколько лет.

Все это нелегкое время мать старательно берегла отцовские ве­щи, даже явно не нужные, вроде давно севших сухих батарей от конфискованного радиоприемника. При переезде она сохранила эти вещи. Что двигало ей? Па­мять об отце? Страстная вера в его возвращение? Или просто бережливость, необходимая в нашем полунищенском сущест­вовании?

Даже когда мы откровенно голодали, она не продала ни одной отцовской вещи, хотя ей часто предлагали это. Она продала почти все, что оставалось у нас, продала или обменяла на еду. Из всей мебели в доме сохранились только железные койки с досками вместо пружин, — по одной на человека, — кухонный и письменный столы, табуретки, полки для книг, кухонный шкафчик да два сундука, бабушкино и материно приданое. Мы носили откровенное тря­пье, наши обноски переходили к младшим. Но все вещи от­ца мать сберегла.

Ею двигала никак не жадность. Отцовский велосипед мать часто да­вала покататься своим ученикам, и те порядком разбили эту дорогую для нас вещь. Отцовским «Фотокором» несколько лет безвозмездно пользовался деревенский фотограф-люби­тель — один из учителей. Отдала она на время и отцовское ружье, отдала недобросовестному человеку — она верила лю­дям, а верить может только бескорыстный человек. Она дава­ла почитать всем желающим книги из своей домашней библи­отеки, и их количество у нас заметно убавилось. Но она не хотела или не могла продать ни одной отцовской вещи.

Большинство из того, что осталось от отца, истребил я. Подросткам неведомо чувство благоговения перед вещами, ко­му бы эти вещи ни принадлежали.

В пятом классе я занялся фотографией и быстро вывел из строя все порядком обветшавшие фотопринадлеж­ности отца. Уцелел только надежный, как колун, «Фотокор». Он безропотно перенес все мои издевательства. Потом мы с братом добрались до охотничьего снаряжения, и оно тоже быстро исчезло.

Мать берегла шевиотовый выходной костюм отца. Я надел его в девятом классе и за пару лет истрепал до дыр. Такая же судьба постигла довоенные остроносые штиблеты отца. Мать хранила от­цовскую шляпу, серую с черной лентой и довольно широкими полями. Я как-то осмелился надеть ее и явиться в таком виде в школу, но критика одноклассников оказалась столь убийственной, что я сдал это «барахло» в наш школьный драмкружок. Там отцовская шляпа верно служила нескольким поколениям школьных акте­ров.

Спохватился я поздно, когда исчезло почти все, что напоминало нам об отце. Я не знаю, что чувствовала моя мать, видя, как одна за другой исчезают отцовские вещи, которые она так берегла, и которые были для нее, пожалуй, бесценными реликвиями. Не знаю, но догадываюсь...

А мы все ждали отца. Мать продолжала писать запросы и получала все тот же ответ: отец наш ни в каких списках не числится. Уже в со­рок шестом году бабушка преодолела извечную крестьянскую робость перед властью и написала «всесоюзному старосте» Калинину. Сама она писать не умела, ей написала соседка, мать не поддерживала это же­лание свекрови. Но письмо к всесоюзному старосте тоже не подействова­ло, бабушке так и не назначили пенсию за двух ее пропавших без вести сыновей, двух рядовых красноармейцев.

Ни наша мать, ни мы, дети, так никогда и не получали пенсию за отца, ведь он не числился ни в каких списках. Его будто просто никогда не существовало на земле.

В то время — в последний год войны и сразу после войны — много говорили о власовцах, полицаях, других предателях. Каюсь, под влиянием этих разговоров я иногда допускал кощунственную мысль об отце. Я отвергал эту мысль, но толь­ко потому, что мне не хотелось быть сыном предателя. Сейчас я тоже отвергаю эту мысль, но уже потому, что знаю, каким человеком был в жизни мой отец, и знаю, что он не мог стать предателем.

День Победы я помню хорошо. Я заканчивал второй класс, мне уже шел девятый год, я вступил в пионеры, меня назначили барабанщиком пионерского отряда и школьной пионерской дружины. Горнистом выбрали Алика, моего одноклассника и друга.

 В тот день мы встали, как всегда, рано и собрались семьей у репродуктора послушать самые первые «последние известия». И мы услышали ликующий голос Левитана, громко объявив­шего о Победе. Я тут же схватил барабан и помчался к Алику. Он бежал мне навстречу. Мы с ним собрали всех своих друзей, и наш маленький отряд торжественным маршем прошел по Красному Яру.

Моросил назойливый холодный дождь, мы быстро промок­ли. Но мы все ходили и ходили строем по улицам нашего села. Одни, без подсказки взрослых, без сопровождения учителей наш отряд маршировал парадным шагом. Алик трубил в горн, я колотил по раскисшей коже барабана, а перед нами шагала наша старшая пионервожатая товарищ Аня, она держала в вытянутых руках красное зна­мя школьной пионерской дружины.

Мы торжествовали, сердце мое ликовало. Мы счита­ли, верили, знали, что уже завтра все чудесным образом изменится, начнет­ся совсем новая, замечательная жизнь.

Окончилась война. Возвращались отцы моих новых при­ятелей и друзей. Вернулся отец Генки, вожака мальчишек нашего класса. Генкин отец вернулся с погонами майора и множеством чемоданов и тюков — с трофеями. Вернулся отец Витьки — без трофеев и без одной руки. Его избрали предсе­дателем колхоза. Уже в пятидесятом году вернулся отец Али­ка. Он тоже считался пропавшим без вести, но вернулся. Ока­ зывается, он провел несколько лет в плену, а потом — в совет­ском лагере. Мое восхищение Аликом несколько померкло, ведь его отец сдался в плен немцам! К попавшим в плен тог­да относились плохо.

Вернулся с фронта молодой парень Валентин Гладков. Всего на девять лет старше меня, он успел повоевать, летал, бил немцев на настоящем военном штурмовике Ил-2. Однажды его немцы сбили, он оказался страшно израненным, но остался жив.

Не знаю, куда он устроился на работу, но почти все дни Валентин проводил с нами, мальчишками. Он стал нашим другом и кумиром. Он заразил нас любовью к футболу и во­лейболу, и мы каждый вечер гоняли мяч — единственный на все село.

Валентин часто купался и загорал вместе с нами на лени­вой речке Березовке — старице Волги. Он загорал быстро, и раньше нас покрывался красивым шоколадным загаром. Мы с восхищением рассматривали его мускулистое тело и в душе ужасались. Все тело у Валентина покрывали страшные шрамы и руб­цы. Вдоль всей спины от лопатки до поясницы шла длинная, глубокая рваная впадина, куда свободно входил мой кулак.

Уже взрослым я читал удивительные рассказы Алексея Очкина и вспоминал Валентина Гладкова. Война изуродовала Валентина так же, как Очкина. Так же, как Очкин, Валентин никогда не говорил о своих боевых подвигах. Он просто на­слаждался мирной жизнью, ее нехитрыми радостями. Он не принял сурового мира взрослых — ушел на фронт мальчиш­кой — и теперь наверстывал то, что отняла у него война. Несмотря на разницу в возрасте, он стал нашим товарищем.

Валентин упорно тренировал свое исполосованное шрамами тело, и мы тянулись за ним. Он мог делать стойку на одной руке, - мы качались, как хворостинки под ветром на двух, только Алик мог немного тягаться с ним. Валентин переплывал Березовку со связанными руками и ногами. Я нахлебался грязной речной воды на всю жизнь, но целое лето ходил в героях, когда повторил заплыв нашего старшего друга. В разлив, когда по речке еще плыли льдины, мы прыгали в воду с высоких деревьев, и самые отчаянные и кра­сивые прыжки делал Валентин.

Он крестился двухпудовой гирей, и мы надрывались в по­тугах освоить искусство тяжелоатлета. Он мог висеть крестом на кольцах, мог подтягиваться на одной руке, крутил на тур­нике «солнце».

Он где-то раздобыл балалайку и научился брен­чать все популярные мелодии. Мы срочно «заболели» музы­кой и кинулись осваивать струнные инструменты. Валентин много читал и охотно рассказывал содержание книг. Мы ста­ли самыми активными посетителями нашей районной библио­теки, чтобы не отставать от старшего друга.