рождения. Его, как и отца, взяли в армию летом первого военного года, отправили на фронт. Больше никаких известий о Никифоре никто не получил. Мать и бабушка предполагали, что по дороге на фронт их эшелон разбомбили. Но моя политически неграмотная, тёмная бабушка не роптала, никого не кляла.
С запозданием каюсь в великом грехе своем. Мы, подрастающее поколение, все дружно не любили нашу бабушку. Она не разрешала нам бездельничать, ругательски ругала, когда мы отвиливали от домашних работ, не делали их вовремя, затаптывали грядки, по небрежности ломали огуречные плети, Она кричала на нас, когда мы с голодухи «таскали куски», мешались у нее под ногами, «следили» на только что вымытых ею полах. Зимой мы вваливались в дом в валенках, обильно покрытых снегом, и она шумно гнала нас на крыльцо обмести валенки веником. Она постоянно заставляла нас работать, работать и еще раз работать.
При ней мы называла ее бабулей, но за спиной корчили ей рожи и звали бабкой, не упускали случая поехидничать втихомолку над ее промахами и «воспитательными» словечками. А таких словечек мы заслуживали по многу раз в день. Когда мы вызывали чем-то ее недовольство, бабушка чехвостила нас почем зря. Тамару она в сердцах обычно называла «кобылой гладкой»:
- Ишь, кобыла гладкая, наела ж… , не повернется!
Мы с Игорем в таких случаях тоже получали соответствующие эпитеты:
- Ну-ка, жеребцы стоялые, воду натаскайте из колодца!
У «кобылы гладкой» и у «стоялых жеребцов» от постоянного недоедания можно было свободно пересчитать ребра и позвонки, торчали мосластые коленки и острые локти, через тощие, впалые животы прощупывался позвоночник.
Тогда мы не понимали, что мы все обязаны жизнью нашей «грубой и злой» бабушке, которая не умела писать и с трудом читала по слогам. Она не знала ни часа отдыха в бесконечных хлопотах по убогому хозяйству. Какие только экзотические блюда она ни изобретала из скудного нашего запаса самых примитивных харчей и из того, что произрастало на огороде и вокруг него.
Она постоянно ругала нас, но и баловала, чем могла. Пекла в печи тыкву и угощала нас «курагой». Всю неделю она собирала тыквенные семечки, тщательно прятала их от нас, а в воскресенье жарила их и звала нашу «артель»:
- Зерна делить!
Каждому из нас доставалось по неполному стакану семечек. Каждую весну, кажется, в день весеннего солнцестояния, бабушка устраивала нам праздник - день жаворонка. Она пекла из пресного ржаного теста «жаворонков», символически посыпала их сахаром, и мы наслаждались редким лакомством. А ее пирогами и пирожками: зимой с тыквой, летом с пасленом, - я наелся на всю остальную жизнь, В холодное время в экономно протопленной избе ржаное тесто не «всходило», и бабушка пекла из пресного.
Помню, что она иногда по воскресеньям откладывала на часок свои бесконечные дела и читала по слогам толстую старинную церковную книгу на витиеватой кириллице. При этом она шевелила губами и негромко бормотала.
Я не раз рассматривал эту церковную книгу бабушки, - Библию с твердым переплетом из деревянных дощечек, обтянутых тонкой, когда-то черной кожей с уже едва заметным золотым тиснением, с двумя медными, позеленевшими от времени замками-застежками, с прочными листами из плотной желтоватой бумаги, с красивыми красными заставками в начале каждой главы. Несколько раз я пытался читать эту книгу, мне нравились ровные ряды красивых узорчатых букв, нравились великолепные заставки, но быстро начинал скучать и бросал это занятие. Я уже прекрасно знал, что религия – опиум для народа, и что в Бога верят только отсталые, неграмотные люди вроде моей темной бабушки.
Моя малограмотная бабушка хорошо умела принимать жизнь такой, какая она есть, не опускать руки ни перед какой бедой. Она приучала и нас справляться с любым делом.
Наша мать целыми днями пропадала в школе. Приходила она поздно вечером и тут же садилась проверять ученические тетради при свете убогой самодельной коптилки. Лампой мы перестали пользоваться уже в первую военную зиму. Керосин давно стал дефицитом, стекло разбилось, а новое купить не на что, да и негде.
Мы ложились спать, засыпали, а мать все еще сидела над тетрадями. Мы просыпались, а она уже ушла на работу. Когда мать спала, что она ела — не знаю. Она продолжала ходить на свои кружки и в клуб — я уже не путал эти понятия. Она часто ездила на какие-то совещания и заседания в районное село Перелюб за сорок километров на попутных подводах.
Осенью сорок второго года, возможно, ко дню учителя, матери дали первый ее орден - «Знак Почета». Мы всей семьей рассматривали тяжелый кусочек светлого металла с фигурками рабочего и крестьянки. Этот орден стал для нас не только знаком отличия матери. К ордену прилагалась книжечка, по которой мать каждый месяц получала деньги, кажется, пятнадцать рублей. По этой книжечке мать могла один раз в год ездить бесплатно по железной дороге, и она ездила на свои бесконечные, уже привычные для нас сессии. Мы редко видели мать, но я помню, как тепло становилось на сердце, когда она появлялась дома.
А бабушка вела наше нищенское хозяйство. Она умела делать все. И она приучала к труду нас. Делала это она не из педагогических соображений, а просто потому, что нуждалась в помощи наших слабых и неумелых детских рук. Она почти всегда жила в нужде, разве что за исключением немногих предвоенных лет, - перед Первой и перед Второй мировой. Нужда стала для нее такой же неотъемлемой частью жизни, как работа. Наверное, она считала, что так всегда было, и так всегда будет. И она хотела, чтобы мы не опускали руки перед трудностями и нуждой.
Меня она научила многому. Пришивать пуговицы и зашивать прорехи, шить рукавицы и ухаживать за коровой, косить серпом траву на сено и резать чакан, чтобы покрывать крышу нашей мазанки. Мы с ней месили глину, делали кирпичи и чинили печь. Вместе убирали просо и ловили сусликов, - после отца осталось несколько капканов. Мы с ней пытались ловить отцовскими вентерями рыбу, делали кизяки из коровьего навоза и из него же зимой — круглые ледянки, похожие на небольшой таз, чтобы кататься с горки. Мы делали крупные саманные кирпичи и ремонтировали сарай. Не перечислить всего, чему научила меня бабушка, научила не ради развития моего трудолюбия, а потому, что эти дела - сама суть трудного сельского существования.
Мне она частенько говорила:
- Вырастешь, заберут в армию. Какой ты солдат: ни пуговицу пришить, ни рубаху заштопать, ни сподники залатать!
Она же, неграмотная деревенская женщина, научила меня любить книги. Я рано выучился читать, еще до школы, но особого прилежания к этому занятию у меня не проявлялось. Бабушка вечерами у печки изобретала что-то вроде щей из топора или пряла шерсть, или вязала, или шила. Она всегда что-нибудь делала, ее корявые, заскорузлые руки не знали покоя и праздности. И однажды она попросила меня почитать ей вслух книжку. Она сама дала мне книжку и показала, откуда читать. Помню, это оказалась «Юнармия». Я стал читать ей каждый вечер. Сначала читал просто по обязанности, читал все подряд, в том числе, далеко не детские книги, вроде «Тихого Дона», читал часами. Незаметно для себя я стал получать удовольствие от этого чтения вслух.
А письма от отца так и не приходили. Мы не получили ни похоронки, ни какого-нибудь другого извещения. Мать и бабушка часто обсуждали эту тему. Они обе не верили, что он погиб. Они убеждали друг друга, что отец или в окружении, или в партизанах. Мать написала куда-то запрос, ей пришел ответ, что наш отец «в списках убитых, раненых, умерших в госпиталях от ран, умерших от болезней, попавших в плен, находящихся в партизанских отрядах, пропавших без вести не числится». Она писала эти запросы много лет, но всякий раз получала все тот же стереотипный ответ. Отец наш не числился ни в каких списках.
Мы, дети, знали, что война идет трудная, жестокая. Все мальчишки рвались на фронт. Шести- семилетние стратеги строили грандиозные замыслы по разгрому фашистов. Мы мечтали попасть на фронт и вместе с нашими храбрыми красноармейцами громить фашистов. И мы очень серьезно относились ко всему, что касалось фронта. А фронта тогда касалось все.
Объявлялись государственные военные займы, и мать брала облигации на месячный, а то и на двухмесячный оклад. Когда проводили сбор теплых вещей для фронта, люди отдавали последнее. У нас, «интеллигентов», не водилось ничего лишнего, ни нормальной одежды, ни овчин, ни шерсти. Мать поку пала шерсть у соседей и вместе с бабушкой ночами вязала носки и рукавицы для бойцов. Покупала на
