Рядовой красноармеец Иван

массового мышления, мы трижды за короткую человеческую жизнь пережили гибель своих богов.

Эта трижды повторенная духовная трагедия — иначе не могу назвать, — искалечила множество судеб. Сейчас, когда все три круга мучительных раздумий пройдены, очень труд­но отделить исходное восприятие событий от поздних наслое­ний. Так уж устроен наш мозг, что ретроспективный анализ редко бывает искренним и еще реже — объективным. Настоящее заслоняет собой прошлое, и мы считаем преж­них себя мудрее и чище, чем на самом деле.

Для меня имя Сталина с самого раннего детства, с первых сознательных мыслей стало символом всего светлого, мудрого, непогрешимого. Есть в Кремле Сталин, и мы можем не беспокоиться за свою жизнь, за свое будущее. Сталин думает обо всех нас, и великие думы его — о том, что­бы сделать нашу жизнь еще краше, еще счастливее. В том, что наша жизнь счастливая, я не сомневался. Наше детство — зо­лотое, радостное, безоблачное. Нам открыты все дороги.

Из первых дней моей учебы в школе мне запомнился одни маленький эпизод. Стоял солнечный сентябрьский день 1943 года, я шел в свой первый класс. Мы учились во вторую смену, и бабушка дала мне на обед кусок хлеба из толченого проса, - другой еды в доме не было. От постоянной голодухи я накинулся на этот кусок сразу же, как только вышел из дома. Я шел, грыз просяной хлеб и чувствовал себя счастливым.

Около мостика через ручей, между Нижней и Средней Покровкой мне встретились двое, мужчина и женщина, одетые явно по-городскому. Наверно, приехала какая-то комиссия или делегация, - со знанием дела подумал я. Приезжие посмотрели на меня, на мой «обед», и женщина негромко сказала своему спутнику:

- Господи, это ужасно. Какая нищета…

Они пошли своей дорогой, а я своей, к нашему покровскому храму знания. Я слышал слова женщины и проникся к ней глубочайшим снисходительным презрением. Что они понимают, эти городские? Разве знают они замечательный вкус просяного хлеба? Да этот хлеб – лучшее в мире лакомство! Не меня надо жалеть, а их, глупых!

Я знал, что на свете есть другие страны, что жизнь лю­дей в тех странах тяжела, полна тревог и неуверенности в будущем. Там простые люди угнетены буржуями, умирают от голода, звенят своими рабскими цепями, над ними издеваются полицейские и жандармы, капиталисты выкачивают из них все соки. Там линчуют не­гров, бросают в тюрьмы рабочих, пытают их, убивают. Дети простых людей обречены там на нищету, безграмотность, тя­желый труд.

У нас этого нет и быть не может, потому что у нас есть вождь, отец и учитель — Сталин. Я жил в саманной полузем­лянке, считал лакомством сухой просяной хлеб и гордо пел:

Мы дети заводов и пашен,

И наша дорога ясна.

За детство счастливое наше

Спасибо, родная страна!

До войны, еще дошкольниками мы с сестрой носили красные испанские шапочки – пилотки с кис­ точками и гордились этой своей причастностью к великому де­лу защиты «нашей» Испанской республики. Мы с энтузиазмом пели популярную тогда песенку о спасении испанских детей, о вы­возе их в СССР.

Солнце пылало раннее,

Дул штормовой ветерок,

Шел пароход из Испании,

С запада шел на восток...

Возможно, по художественным качествам эти вирши близки к знаменитой «Гаврилиаде». Но нам внушили, что такие стихи — вершина поэзии. Я пел эту и подобные ей песни, и у меня торжест­венно щемило сердце, слезы наворачивались на глаза от гор­дости за нашу великую страну.

Когда в обществе главными становятся политика и полити­ки, общество начинает деградировать. Падает уровень культу­ры, рушится нравственность, действительные человечес­кие ценности в сознании людей подменяются конъюнктурны­ми подделками. И если говорить о гениальности Сталина, то уж в одном он поистине гениален — он и его окружение сумели убедить нищий, обездоленный народ в том, что наш образ жизни — идеальный. Убедить в том, что любое достижение че­ловечества должно оцениваться с единственной позиции — на­ше оно или не наше по месту и духу создания.

Нас, по край­ней мере, меня сумели убедить в том, что советское искусст­во, советская литература, советская наука и техника, совет­ские законы, советский образ жизни — неизмеримо выше все­го, что создано человечеством за всю историю. Я верил, что только у нас возможен расцвет всех способностей человека. Я искренне считал, что Алексей Николаевич Толстой на голову выше Льва Николаевича Толсто­го. Потому что Лев имел какие-то гнилые идейные заблуждения вро­де богоискательства и непротивления злу, а Алексей никаких вредных заблуждений не имел. И Льва Толстого я считал не нашим, очень не нашим, а потому он не мог создать ничего сильно гениального.

Что же касается других стран, то они всегда и во всем отставали от нас и в науке, и в технике, и в искусстве, и в литературе. Если за рубежом появляется что-то стоящее, то это или плагиат, или кража наших достижений. Я знал, что и за рубежом иногда встречаются гениальные писатели, например, Анри Барбюс, который написал небольшую, но замечательную книгу о Сталине, однако их гений не мог расцвести в полной мере в той ужасающей обстановке. Вот если бы они жили у нас — о, тогда!

В конце сороковых годов в стране развернулась борьба с безродным космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. Нас в школе приучали говорить: закон Ломоносова-Лаву­азье, уравнение Менделеева-Клапейрона, паровоз Черепановых, лампочка Ладыгина, электрическая дуга Петрова и т.д. К Эдисо­ну, я, например, испытывал личную неприязнь — этот делец попросту воровал или скупал за бесценок все изобретения и выдавал их за свои, а воровал он, в основном, изобретения русских ученых и инженеров.

Но, наверное, не все обстояло благополучно в этой тотальной промывке мозгов, если даже мы, школьники, тогда позво­ляли себе ехидничать: «великие русские ученые — Гесс, Гаусс и Гельмгольц!». Случаи такого ехидства проявлялись хоть и редко, но, как всякое исключение, только подтверждали общее правило.

Саму войну, вернее, ход военных действий, я почти не помню. К моему глубокому сожалению, фронт проходил довольно далеко от наших мест. Газеты и радио сообщали, как героически громят немецко-фа­ шистских оккупантов наша славная Красная Армия, партиза­ны, весь народ. Все эти победы нам обеспечивал Сталин. «Где Сталин — там победа», - это я знал твердо. Помню, с каким благоговением мы ждали традиционных выступлений Стали­на по радио накануне праздников.

Я помню негромкий, с прият­ным кавказским акцентом голос Сталина, неторопливую речь, спокойную интонацию. Его слова - мудры, паузы — многозначительны. Мы собира­лись у черной тарелки репродуктора всей семьей — мать, ба­бушка и мы, четверо детей.

Впрочем, я всегда, сколько помню, не считал себя ребенком. Мне было неудобно за то, что я, здоровый долговязый парень в свои семь, восемь или де­сять лет занимаюсь таким несерьезным делом, как учеба в школе, а не сражаюсь на фронте или, на худой конец, не тру­жусь героически на победу.

Мы собирались у репродуктора за пустым столом и жда­ли, когда сквозь потрескивание помех раздастся знакомый нам голос вождя, создателя партии Ленина-Сталина, вдохно­вителя всех наших побед. Мысль о том, что он — обыкновен­ный человек, что он мог ошибаться, как каждый из нас — та­кая мысль даже не считалась крамольной, потому что просто не приходила мне в голову. И в нашей семье, по-моему, никто никогда не сомневался в непогрешимости Сталина.

И не только в нашей семье. Помню, как на первых послевоенных выборах в Верховный совет СССР в 1946 году в Красный Яр приехал кандидат в депутаты Александров, - некий весьма высокопоставленный деятель из Москвы. Встреча с ним проходила в нашем районном доме культуры. Я, конечно, проник в зал и оказался участником исторического события. Совершенно не помню, о чем там говорилось, но в памяти моей навсегда остался один эпизод. Когда встреча подходила к концу, в битком набитом зале раздался пронзительный, полуистерический женский крик:

- Передайте наш привет товарищу Сталину!

И весь зал дружно зааплодировал. Шел конец 1946 года, саратовское Заволжье переживало последствия страшной летней засухи, народ-победитель откровенно голодал, носил тряпье, отчаянно