Рядовой красноармеец Иван

сверг мое боже­ство со сверкающего пьедестала, пытался опорочить мудрого вождя советского народа и оправдать его вра­гов. Из фанатика я быстро превращался в нигилиста. Я внимательно следил за речами и делами Хрущева и злорадствовал его про­махам. А промахов хватало.

Однако рабская капля крови надежно отравила мое сознание. Я бравировал своим нигилизмом, но...

Однажды, уже молодыми специалистами, мы с другом целый месяц пробыли в Москве — сдавали кандидатский минимум в заочной аспирантуре. Мы грызли гранит науки в Ленинской библиотеке, а в обед на часок ходили в Кремль. Кремль недавно открыли для широкой публики, и там все казалось нам диковинкой.

Как-то мы в Кремле увидели Хрущева. Он провожал вы­сокого зарубежного гостя. Хрущев довел гостя до лимузина, они о чем-то поговорили, высокий гость уехал, а Хрущев пошел в глубь Кремля. Вокруг уже собралась толпа. Все происходило просто, буднично, демо­кратично. Когда Хрущев остался один, толпа разразилась приветственными криками. Кричали что-то вроде «Да здрав­ствует Никита Сергеевич!» К моему изумлению, мой друг, еще больший нигилист, чем я, тоже самозабвенно выкрикивал что-то восторженное.

Когда толпа разошлась, мой друг вдруг с усмешкой ска­зал мне:

- Ну, ты даешь!

- А что я? — удивился я.

- Громче всех кричал. И в глазах — обер-ефрейторское

что-то такое...

Я разобиделся на друга. Он всегда бахвалился передо мной своим нигилизмом, а сейчас на моих глазах публично де­монстрировал свою преданность Хрущеву. И теперь неспра­ведливо обвинял меня в рабском восхвалении власть имуще­го! Но я ничего не сказал ему. Я вдруг вспомнил. Я вспом­нил, что меня и в самом деле охватило чувство патриотического экстаза в те минуты, когда толпа разразилась криками. Я вспомнил, что в тот момент совсем забыл о своем нигилизме и, кажется, в самом деле вместе с толпой кричал что-то бессвязное, но весь­ма патриотическое. Все это делалось помимо моего сознания и желания.

Видимо, у моего друга склонность к самоанализу оказалась развита меньше — он так и не вспомнил свое поведение в мо­мент лицезрения впервые в жизни живого «вождя».

В те же дни в том же кремлевском дворе мы с другом пережили небольшое потрясение. Наши долговязые фигуры, видимо, уже примелькались кремлевским спецслужбам. И вот однажды, когда мы у гранитного парапета любовались с кремлевского холма панорамой Замоскворечья, перед нами будто из-под земли выросли двое крепких, энергичных молодых людей в штатском примерно нашего возраста и небрежно помахали перед нашими носами красными «корочками». Один из них сурово спросил моего друга:

- Почему носите оружие?

Мы оба остолбенели, а парни энергично действовали. Один прижал меня спиной к гранитному парапету, а второй с профессиональной ловкостью ощупал все карманы у моего друга. Результат, видимо, удовлетворил их, парни развернулись и исчезли так же молниеносно, как и появились.

А мы в полной растерянности хлопали глазами и стыдились смотреть друг на друга. Оба чувствовали сильнейшую неловкость. Нас, волевых, самостоятельных, критически мыслящих людей буквально парализовал вид красных «корочек». Вместо того, чтобы проявить чувство собственного достоинства, возмутиться, потребовать извинений, мы проявили унизительную, рабскую покорность этим бесцеремонным представителям власти!

С того дня мы перестали ходить на прогулку в Кремль, и никогда не вспоминали об этом постыдном эпизоде.

Память об этих случаях почти инстинктивного раболепия перед властью не дает мне покоя и сегодня. Может ли человек, чье сознание и даже подсознание пропитано такой идеологией, быть объек­тивным в оценке событий? Можно ли обвинять народ, сознание которого долгие десятилетия, - да что там десятилетия, целую тысячу лет! – силовыми методами интенсивно деформи­ровалось в сторону бездумного преклонения перед власть имущими, в том, что он «имеет то правительство, которого заслуживает», как сказал Маркс? Это не вина народа, а его трагедия.

Но все же «хрущевская оттепель», видимо, пробила брешь в моей патриотически-нигилистической скорлупе. Может, не брешь, но какая-то трещинка все же появилась. В тот период я собирал все книги, воспоминания и мему­ары о репрессированных при Сталине. Книги тогда еще не считались дефицитом, в любой лавчонке каждый мог приобрести любое произведение. Я собирал эти книги, читал и перечитывал их, раздумывал над прочитанным, потому что страстно хотел разобраться, привести в систему свои смятенные мысли и чувства. Кто же на самом деле Сталин, - злобный, кровавый тиран и параноик или великий, мудрый вождь?

По­следнюю точку в моих раздумьях о Сталине поставил Симонов своим романом «Живые и мертвые». Его отношение к Сталину пол­ностью совпадало с моим. Сталин - глубокая, сложная и противоречивая натура. Он сделал немало тяжелых для страны ошибок, но всегда оставался великим. И я с огромным удовлетворением прочитал у Симонова слова о том, что толь­ко Сталин мог провести Октябрьский парад в сорок первом, имея под Москвой семьдесят немецких дивизий.

В тот период мы частенько обсуждали слухи об одном удивительным явлении послевоенных времен, о ко­тором до сих пор официальные инстанции молчат. Речь шла о внезапной смерти тех, кто за ратные подвиги получил большую или меньшую изве­стность, - героев войны, молодых, здоро­вых, прошедших от Москвы до Берли­на или Праги. И вдруг после войны эти люди скоропостижно умирали в расцвете сил.

Случалось это с ними почему-то, в основном, в санаториях и на курортах. Так вот, люди, которым я верю, ут­верждали, что они умирали не своей смертью — так наша власть избавля­лась от тех, кто выдвинулся в герои или в высокие чины «внепланово», кто нарушал кем-то установленную качественную и персональную структуру верхних слоев нашей армии, нашей страны. Если это происходило на самом деле, то Сталин не мог не знать о таком.

Но никакие размышления, никакие события и разговоры не могли изменить моего отношения к Сталину. Капля рабской крови, массированная промывка мозгов с раннего детства безнадежно отравили меня, и потре­бовались долгие годы и многие события в нашей жизни, что­бы сознание мое хотя бы немного очистилось.

Но, возможно, это мне лишь кажется. Ведь самое печальное, - то, что обычный человек сам никогда не сможет отделить зерна правды от плевел лжи. Ибо, как сказано, слово изреченное есть ложь. Самая простая мысль неизмеримо сложнее любых слов и грамматических построений. Поэтому точно, «не лживо» выразить словами свои мысли никакой человек не может.

Сейчас большинство популярных деятелей, от политиков и дельцов до писателей и артистов, чье сознание формировалось при Советской власти, бравируют своим вольнодумием в те тяжкие годы тоталитаризма. Они, дескать, отказывались вступать в КПСС, никогда не состояли в комсомоле и даже по идейным соображениям публично отказывались носить пионерский галстук. Они, якобы, с младых ногтей ясно понимали вредоносность и антигуманизм коммунистической идеи, лживость лозунгов тех лет.

Они бессовестно лгут ради своей популярности, эти свободолюбы. Они врут, как сивый мерин. Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, - эти слова К.Маркса применимы ко всем людям и ко всем временам. На моей памяти от пионерства никто никогда не отказывался. В пионеры нас принимали целыми классами, всех до единого, за исключением одного-двух закоренелых двоечников и второгодников. Да и те после четвертого класса, - обязательное начальное образование, - уходили из школы или успешно перевоспитывались и вливались в наши пионерские отряды и звенья. 

В комсомол мы вступали после 14 лет, и я опять же не помню случая, чтобы кто-то в старших классах сознательно отказывался от членства в ВЛКСМ. Двоечники и второгодники просто не дотягивали до старших классов, они уходили в ФЗУ, как тогда назывались ПТУ, в техникумы или просто начинали работать.

А членство в КПСС во все годы Советской власти считалось в нашей стране, особенно в среде таких свободолюбов, исключительно престижным, а потому желанным, ибо открывало перед ними беспредельные горизонты карьеры и популярности. Однако все эти деятели по советской классификации входили в