отказаться. Дается тому, кто не просит».
— Но пророк Иса заповедал: «Просите, и воздастся вам, стучите, и дверь откроется для вас». Где же истина, учитель? — спросил Бедреддин.
Шейх ответил ему еще одной притчей.
«Как-то Ходжу Насреддина призвали к кадию. Кадий спросил: „Сколько тебе лет?“ — „Сорок“. Кадий удивился: „Пять лет назад ты утверждал то же самое!“ — „Опора правосудия может на меня положиться, — с гордостью отвечал Ходжа Насреддин. — Я человек слова. Сказал сорок — значит, сорок“…»
— Твой вопрос логичен, — заключил шейх Ахлати. — А всякий мыслящий логично где-то подобен Ходже Насреддину. Истина — не логична. Она вечна, но не неизменна. Именно потому вечна, что вечно изменяется. Слова пророка Исы были истинны в том месте, в то время и для тех людей, коим были сказаны. Сколь часто вижу я, как мои мюриды сверяют в голове сказанное мною с Библией, с Кораном, с книгами великих богословов и, если сказанное совпадает с написанным, кивают довольные: «Верно, верно». Если же не совпадает — молчат. А я говорю: что бы, где бы ни было написано, это прошло, это больше не значимо так, как значило прежде. Ум накапливает прошлое, только там черпает он меру для суждения. Ум всегда ищет старые двери. Истина — вечно нова. Двигаться с новым — значит достичь — о чудо из чудес! — всего, что скрыто в старом. И что кроется в новом. Время, место и люди определяют формы, в которые выливается вечно изменяющаяся бессмертная истина…
Поученье это стало для Бедреддина вторым глотком из чаши постижения. Отхлебнув из нее, он на сей раз «не огласил криком души своей небеса», а, напротив, примолк, «погрузился в безбрежный океан самопознания».
Иногда шейх давал ему притчи, как задачи. Не растолковывал, а предоставлял самому находить содержащиеся в них значения: считалось, что способный мюрид должен дойти до семи уровней смысла.
То был обычный для суфийских шейхов способ перестройки мышления. Истине, считали они, научить нельзя. Это — опыт. Истина не то, что выучивают, а то, чем становятся. Дается она не знанием, а постижением. «Знание — всего лишь часть вашей памяти. Постижение — часть вашего бытия». Постигнуть значило стать тем, что хочешь знать. «Тарикат» был лишь путем к такому состоянию, в коем постижение становится возможным.
Шейхи предпочитали не рассуждать о догмах и теориях, а петь и плясать. В отличие от казенного богословия, они считали, что жизнь не церемония, а праздник; пенье, танец ближе к ветру, качающему деревья, к птицам, щебечущим на ветвях, к облакам, орошающим землю. Вся жизнь это содрогание, биение, танец.
Пляска и пенье освобождали от скованности, ограниченности своего отъединенного «я», помогали стать частью всеобщего. За ними следовали притчи. Самая жизнь для суфиев была не историей, а притчей.
Как-то Бедреддину захотелось выказать благодарность шейху: без него он долго блуждал бы в потемках так называемых наук. Но тот грубо прервал его:
— С тем же успехом ты мог бы благодарить земляного червя или лягушку.
Видя недоуменье ученика, пояснил рассказом.
— У великого шейха и ученого Шибли спросили: «Кто направил тебя на путь?» — «Пес, — ответил Шибли. — Однажды я увидел его умирающим от жажды, стоящего у края воды, но всякий раз, когда он смотрел на свое отраженье, он отскакивал от воды в испуге, ибо думал, что это другая собака. Наконец, жажда стала нестерпимой и заставила его отбросить страх. Он прыгнул в воду. Изображенье исчезло. Преградой к тому, что он искал, был он сам. Когда я постиг то, что считал самим собой, препятствие, заключавшееся во мне, исчезло. Но путь мне впервые указал бездомный пес».
Готовый учиться может научиться от кого угодно, подумалось Бедреддину, так следует понимать слова Шибли. Это зависит не от учителя, от тебя. Если ты не созрел, ничему не научит тебя и пророк. Если ты готов, и собака может указать путь к Истине. Каждый миг есть руководство. И каждый день я пропускал возможность. Беда была в том, что я думал: я знаю. Тот, кто знает, не может ничего больше узнать. Сперва надо выяснить, что ты не знаешь, тогда наставление может прийти отовсюду. «Однажды я увидел его умирающим от жажды, стоящего у края воды…» Это я стоял у края воды, едва не мертвый от жажды. Что же меня удерживало от прыжка? Страх. Берег привычен, прыгнуть в воду — двинуться в неизвестное. Неведомое текуче, как вода, известное мертво, как берег. Страх всегда говорит: «Держись привычного». И я двигался по колее, одной и той же, вновь и вновь. Все известно. Я был несчастен, но не мог покинуть своего несчастья — оно стало привычным для меня. «Всякий раз, когда пес видел свое отражение, он пугался и отскакивал». Он видел свое отраженье, там не было никого другого. Он был одинок, этот бездомный пес, как был одинок я сам в этом холодном мире. Все, кого я видел, были моим отраженьем. Я никогда не выходил за пределы самого себя. Это было моим несчастьем. Потому что я думал: я знаю. Встречая человека, я обозначал его, создавал собственный образ. Я судил. Оставалось мое суждение. Человек исчезал. Я беседовал с моим собственным образом, с моим суждением, а не с человеком, каким он был на самом деле. Так шло до тех пор, пока не явилась Джазибе. Я полюбил ее. Любовь — не суждение. Любовь — переживание. Она не частична, она всеобща. Я должен был понять Джазибе, какая она есть, а не составить о ней суждение. Любовь привела меня к Ахлати, наставила на путь. Мой пес — моя любовь к Джазибе.
Все это мигом промелькнуло в голове Бедреддина. Жестокий приступ раскаяния охватил его. Каждый миг вокруг него было указание, а он, запертый как шкатулка, столько лет потратил впустую. Когда попытался он поведать об этом шейху, тот улыбнулся. И рассказал еще одну притчу.
Некогда жил в Багдаде купец. Крепок был его дом, обширны владенья. Его корабли ходили в Индию, караваны в Испанию. Там ему покровительствовал высокий друг — султан Кордовы. Пользуясь его благожелательством, купец прилагал усилья и деньги в должном месте и в должное время и умножал богатства, доставшиеся ему по наследству.
Но однажды все изменилось. Корабли, груженные товарами, потопила буря. Земли купца захватил жестокий правитель. Жена умерла от тяжкой болезни. Друзья отвернулись. Собрав остатки достоянья, снарядил он караван в Испанию, чтобы попросить помощи у своего покровителя. Но в пустыне у него подох осел. На караван напали разбойники. Сам он был продан в рабство.
Чудом удалось ему вырваться на свободу. Почерневшее от солнца и грязи лицо пугало людей, отовсюду его гнали прочь, лишь бродячие дервиши делились скудной пищей, иногда давали тряпье, чтоб он мог прикрыть наготу. Наконец он достиг Кордовы, подошел ко дворцу. Но стража пинками отогнала прочь нищего оборванца; придворные не пожелали с ним разговаривать. На счастье, ему удалось наняться колоть дрова при дворцовой кухне. Скопив немного денег, он купил приличную одежду и явился к визирю двора, объяснив, кто он такой. Нищета и униженья так сказались на облике купца, что визирь не решился допустить его в высокое присутствие: он должен был сперва овладеть светскими манерами, научиться владеть собой.
Через три года, после того как он вышел из Багдада, купец вошел в тронный зал султана Кордовы. Тот сразу узнал его. Выслушав, обернулся к визирю:
«Дай ему сто овец, назначь придворным пастухом. И да сопутствует ему удача».
Купец огорчился: втайне он надеялся на большее. Но не подал вида. Поцеловал край султанской одежды и удалился.
Когда он привел стадо на пастбище, овцы заболели чумой и все до одной околели. Он вернулся, доложил об этом султану. Тот приказал дать купцу пятьдесят овец. С горечью в сердце отправился купец пасти. Только овцы принялись щипать траву, как из леса выскочили волки. Стадо в ужасе кинулось к обрыву и погибло в пропасти. В тяжкой печали снова вернулся купец в город. «Ну что ж, — решил султан. — Пусть возьмет теперь двадцать пять овец». Без всякой надежды еще раз повел в горы купец свое стадо. Начался окот. Каждая овца принесла по два ягненка: видно, трава на пастбище была плодоносной. Ягнята рождались крупными, с блестящей красивой шерстью и сладким мясом. Купец стал дорого продавать своих тучных овец, по низкой цене покупать худых, откармливать их и снова продавать. Через три года в богатых одеждах он спустился в город, пришел во дворец, поведал о своих успехах. Султан созвал придворных, возложил на плечо купцу скипетр и сказал: «Прими от нас в дар Севилью. Пусть знают все: отныне ты ее повелитель».
