почуял: движенье приостановилось. Вероятно, задние Тимуровы сотни, пропустив бегущих, сомкнули ряды, уперлись и выстояли. По обойм склонам ущелья, продираясь через кустарник, перескакивая через рвы, ямы и груды камней, с воем и свистом, от которого лошади приседали на задние ноги, пошла многоопытная ударная конница Железного Хромца, охватывая сражающихся дугой, деля египетское воинство на части.
Арабская пехота дрогнула, рассыпала строй, побежала, спотыкаясь о тела своих и чужих, прикрывая спины щитами. За нею подались сперва медленно, будто нехотя, а затем все быстрей и быстрей всадники.
Шахне Муса отступал вместе с ними. Рубил налево и направо. Вокруг становилось все светлей, точно он из густого темного леса пробивался к опушке.
Свалив очередного врага, Муса увидел, что остался и вовсе один.
Медленно, клубясь, оседала серая пыль. Тяжко вздымались под ним мокрые бока коня. Правая рука, державшая окровавленную саблю, налилась свинцом. Каменная усталость навалилась на Мусу. Из последних сил направил он коня шагом прочь от дороги. И тут заметил, что его окружают четверо. В серых малахаях, суконных, подпоясанных ремнем кафтанах, с красными косицами за спиной. Узкоглазые, широкоскулые. Они приближались неторопливо, уверенные, что добыча — боевой конь и пленник, не похожий на рядового арабского воина, в дорогих доспехах, — никуда от них не уйдет.
Муса ждал молча, опустив саблю, понурив голову. Осмелев, один из чужаков подобрался поближе. Клинок на плече, левой рукой потянулся к поводу. Муса взмахнул саблей, сделав ложный выпад, и тут же снес с врага голову вместе с малахаем. Трое оставшихся взяли его в кольцо.
— Подходи по одному, если вы мужчины, а не бабы! — крикнул Шахне Муса.
И услышал в ответ:
— Бросай клинок, сын шлюхи!
Муса Шахне решил выиграть время.
— Грех лаять джигита в бою, шлюхин сын! А избегать поединка — вдвойне!
Не отвечая, они напали на него с трех сторон. Дважды крутанув коня на месте, двоих уложил он наземь. И услышал:
— Приказ повелителя: взять живьем!
Он оглянулся на голос. На холме, затененная оседающей пылью, стояла сотня отборной стражи в волосатых рысьих шапках, обшитых зеленой тесьмой. Среди них сидел в седле наискось темнолицый высокий старик в простом темном чекмене. Лишь возраст да рост отличали его от рядового воина. Вернее, не рост, а осанка. Человека, привыкшего повелевать.
Мусу тяжело ударило в спину. Он вылетел из седла. Подхватив его под руки, стража подтащила его со стрелой в спине к Тимуру, поставила на колени. Муса хотел было поклониться, но упал ничком в пыль.
У сидевшего в седле рядом с Тимуром его старого спутника Барандука глаз был приметлив, а слух остер. Не зря Повелитель, знавший его с той поры, когда сам был еще не Повелителем, а вожаком разбойной ватаги, поручал ему беседовать с проведчиками, засылать к врагу лазутчиков, выведывать вести у пленников. По доспехам, по сбруе Барандук сразу выделил огромного бородатого джигита среди арабов. А когда услышал его речь, не осталось и сомнений: это подданный султана Баязида. Он тут же доложил об этом Тимуру, памятуя, как тот озабочен делами и намерениями Османов.
Тимур захотел сам расспросить пленника. Но вот беда: он лежал теперь перед ним безъязыкий.
Гневно сощурились и без того узкие глаза Тимура. Приказал: немедля отыскать незадачливого стрелка и отрубить ему голову. А раненого снести в шатер, поручить лучшим лекарям.
Ловким ударом резака войсковой табиб рассек рану, извлек стрелу. От нестерпимой боли Шахне Муса пришел в себя. Попросил воды. «Пить нельзя», — запретил лекарь. «Дайте хоть омовенье свершить перед намазом», — чуть слышно проговорил Муса.
На следующий день, узнав, что пленник заговорил, явился на кривоватых ногах эмир Барандук. Похвалил за храбрость, сообщил о великой милости: Повелитель Вселенной, Меч Аллаха, эмир Тимур Гурган желает с ним беседовать самолично. Помог подняться, выйти из юрты.
На воздухе голова у Мусы пошла кругом: не подхвати его эмир Барандук, свалился бы. Поддерживаемый Тимуровым вельможей, с передыхами дотащился до островерхой палатки из белого войлока, перехваченной красными полосами. Перед входом на высоченном шесте мотались по ветру черные, перевитые золотом конские хвосты, сверкал золотой полумесяц. То был бунчук Тимура, хранимый, равно как его огромный шатер, надменной отборной стражей в рысьих шапках, с огненными косицами на спине, с копьями в руках, украшенными черными волосяными метелками.
Тимур сидел на кожаной подушке, вытянув вперед правую ногу, — давняя рана в колене мучила его до конца дней. Узкие глаза на темном лице смотрели прямо в лицо. И, странное дело, не устрашившийся смерти в бою Муса под этим пронзительным взглядом смутился, оробел. Сложил на груди руки.
Видя, что пленник еле держится на ногах, Тимур жестом разрешил ему сесть.
Спросил, не отводя взгляда:
— Кто таков?
Шахне Муса рассказал ему все. Про кадия Исраила, у которого служил субаши в османской столице. О его сыне Бедреддине, который стал светочем мудрости в Каире. О поручении, которое дал ему кадий: привезти сына на родину, чтобы он стал мюдеррисом в построенном султаном Баязидом медресе, озарил светом учености земли османов.
— Выходит, поручение ты не исполнил! — строго сказал Тимур. — Зачем в сечу полез?
— Виноват, великий эмир, не удержался.
— Не удержался? — переспросил Тимур. — Сам тюрок, по-нашему понимаешь, а встал за арабов. С чего?
— Их было меньше, великий эмир.
— Ну и что?
— Доблесть повелевает туркменскому джигиту встать за слабейшего, великий эмир.
Тимур помолчал. Подумал. Заключил учительно:
— Не в том доблесть, чтоб за слабого костью лечь, а в том, чтобы победить!
Барандук закивал: «Истинно так, истинно!» Издавна восхищало его уменье повелителя точным словом, что копьем, пробить панцирь чужой правоты.
Тимур спросил об османской столице, о султане Баязиде. Не скрытничая, не пытаясь подладиться, Муса сказал, что думал. После славных побед над неверными османские столицы премного изукрашены и благоустроены. Султан занес свою саблю над Константинополем и думает вскоре устроить свой стол там. Однако поставил новые мечети и в Бурсе и в Эдине. Султан Баязид доблестен, умен, благочестив.
— В чем его благочестие?
— И в гневе, и в милости. Может вспылить без меры, но тут же покается. Собирает при дворе ученых и шейхов, испрашивает назиданий и советов, как жить по вере, чтобы Аллах был им доволен. Построил дома призрения и больницы, ибо Аллах заповедал быть милостивым к слабым мира сего, вдовам, сиротам, убогим. На дух не выносит неправды. Как-то прослышал о нечистых на руку кадиях, повелел всех лихоимцев собрать и сжечь живьем.
— Сжег? — оживился Тимур.
— Помиловал. А народ восславил и его справедливость, и его милосердие.
Мусе едва достало сил добраться обратно до выделенной ему юрты. Лег и впал в забытье. Через два дня ему объявили государеву волю: дать нового коня — своего он запалил, пожаловать новую одежду из ханских запасов — свою он изодрал, и, когда поправится, отпустить подобру-поздорову, куда послан. Пусть оповестит кадия в Эдирне, его сына в Каире, всех улемов, факихов и шейхов, что эмир Тимур Гурган, Меч Аллаха и Повелитель Вселенной, жалует ученых, утверждающих благочестие и правую веру, помогает каждому, кто взывает о покровительстве, и готов принять их под свою длань. В подтверждение сего ему была вручена отпускная бляха — медный кругляк, чуть побольше сельждукского дирхема, на котором под именем Тимура были выбиты обещание лютой смерти каждому, кто откажет в помощи его владельцу, и тамга Повелителя: три кольца. То была пайдза, открывавшая путь через все заставы и караулы, по всем завоеванным землям, во все концы вселенной.
