Но я играла в основном в полном одиночестве в своей комнате. Да, я практиковалась совместно с постоянно сменяющими друг друга студентами колледжей, но помимо этих занятий, я все равно играла только соло. И когда я участвовала в концертах или давала сольные концерты, на сцене была только я, всегда только моя виолончель, я и публика. В отличие от тех концертов, в которых участвовал мой отец, где визжащие фанаты запрыгивали на сцену и ныряли оттуда в толпу, на моих выступлениях между мной и публикой всегда словно была какая-то стена. И через какое-то время от такой игры стало очень одиноко. И даже стало немного скучно.
Поэтому весной в восьмом классе я решила бросить это. Я планировала уйти по-тихому, сначала сократив немыслимое количество практических занятий, затем прекратила давать сольные концерты. Я решила, что если буду уходить постепенно, то к тому времени, когда осенью я пойду в старшую школу, я смогу начать жизнь с чистого листа, и больше не буду для всех «той самой виолончелисткой». Может, потом я даже выберу себе другой инструмент: гитару или контрабас, а может, даже пересяду на ударную установку. А поскольку мама была слишком занята Тедди, чтобы заметить, сколько теперь длились мои практические занятия с виолончелью, а папа из-за своей новой работы постоянно был загружен планами своих уроков и классными журналами, никто и не заметил бы, что я перестала играть до тех пор, пока это уже не стало бы решенным вопросом. По крайней мере, именно это я говорила сама себе. А правда заключалась в том, что окончательно бросить занятия с виолончелью я смогла бы не раньше, чем перестала бы дышать.
Может, мне бы это и удалось, если бы не Ким. Как-то днем я пригласила её прогуляться со мной по городу после школы.
- Сегодня же будний день. Разве у тебя нет занятий? – спросила она, набирая комбинацию цифр на замке своего шкафчика.
- Сегодня я могу прогулять, - сказала я, сделав вид, что ищу учебник по геологии.
- Кто ты, и что ты сделал с Мией? Сначала ты перестала давать сольники. А теперь пропускаешь практические занятия. Что происходит?
- Я не знаю, - ответила я, теребя пальцами замок. – Я подумываю попробовать какой-нибудь новый инструмент, может, барабаны. Папина установка все равно пылится без дела в подвале.
- Ага, как же! Ты, на ударной установке. Очень смешно, - ухмыльнулась Ким.
- Я серьезно.
Ким посмотрела на меня с отвисшей челюстью, словно я сказала ей, что планирую отобедать обжаренными слизняками.
- Ты не можешь бросить виолончель, - вымолвила она, наконец, отойдя от шока.
- А почему нет?
Она выглядела расстроенной, пытаясь объяснить.
- Я не знаю, просто виолончель она же словно часть тебя самой. Я не могу представить тебя без этого инструмента между твоих ног.
- Это глупо. Я даже не могу участвовать в школьных маршах. Что хочу сказать: ну кто сейчас играет на виолончели? Кучка стариков. Девушки не играют на таких инструментах. Он такой задротский. И к тому же, я хочу иметь больше свободного времени, чтобы развлекаться.
- Какого рода развлечения ты имеешь в виду? – поинтересовалась Ким.
- Ну, ты знаешь, сходить по магазинам, с тобой поболтаться…
- Ой, не надо, ты терпеть не можешь шоппинг. И со мной ты и так постоянно тусуешься. Ну ладно, можешь прогулять свою практику сегодня. Я хочу тебе кое-что показать.
Она отвела меня к себе домой, достала диск Nirvana MTV Unplugged и поставила проигрываться композицию «Something in the Way».
- Прислушайся, - сказала она. – Два гитариста, барабанщик и виолончелист. Точнее виолончелистка, её зовут Лори Колдстон, и держу пари, когда она была моложе, она играла не менее двух часов в день, как одна девочка, которую я знаю, потому что если ты хочешь играть в филармонии или с Нирваной, это именно то, что приходится делать. И я сомневаюсь, что кто-то осмелиться назвать её задротом.
Я взяла у нее этот диск и слушала его всю следующую неделю, размышляя над тем, что сказала Ким. Несколько раз я доставала свою виолончель и подыгрывала. Этот музыкальный стиль определенно отличался от того, в котором я играла раньше, но мне нравилось, что он был таким вызывающим и странно бодрящим. Я планировала сыграть «Something in the Way» для Ким на следующей неделе, когда она должна была прийти к нам на обед.
Но прежде чем у меня появилась такая возможность, Ким за обеденным столом между делом обронила моим родителями, что она думает, мне было бы неплохо отправиться в летний лагерь.
- Хочешь, чтобы я присоединилась к тебе в лагере Торы? – спросила я.
- Нет. Это музыкальный лагерь.
Она вытащила блестящую брошюру, которая гласила: «Консерватория Долина Франклина – летняя программа в Британской Колумбии».
– Это для серьезных музыкантов. Чтобы туда попасть, нужно прислать им запись твоей игры. Я позвонила и узнала, что крайний срок для подачи заявлений – первое мая, так что время еще есть, - и с этим она повернулась лицом ко мне, чтобы посмотреть разозлюсь ли я за то, что она вмешалась.
Но я не злилась. Мое сердце бешено колотилось в груди, словно Ким объявила, что мы выиграли в лотерею, и как раз собиралась сказать, сколько именно. Я смотрела на нее, и видела, что на место ухмылки, явно говорящей «Неужели тебе не понравилось?», пришло волнение. И я была ошеломлена от нахлынувшей благодарности за то, что у меня была такая подруга, которая зачастую понимала меня лучше меня самой. Папа спросил, хочу ли поехать, и когда я начала протестовать из-за денег, которых это может стоить, но он сказал, чтобы я не беспокоилась об этом. Хотела ли я поехать туда? Да! Больше всего на свете.
Когда три месяца спустя папа высадил меня в пустынном уголке Острова Ванкувер, я уже не была так уверена в этом. Это место выглядело как типичный летний лагерь: брусчатые домики в лесу и выстроенные в ряд каяки на берегу.
Там было около пятидесяти детей, которые, судя по тому, как они обнимались и визжали, знали друг друга не первый год. Тем временем как я никого не знала, и на протяжении следующих шести часов со мной не разговаривал никто, кроме помощника начальника лагеря, который записал меня в определенный домик, показал, где взять постельное белье и как пройти к столовой, где тем вечером подавали мясной рулет.
Я жалобно глядела на свою тарелку, попутно наблюдая за тем, как на лагерь опустился угрюмый серый вечер. Я уже скучала по родителям, по Ким и особенно по Тедди. Он как раз находился на такой забавной стадии, когда малышам хочется пробовать все новое, и они постоянно спрашивают: «А что это?» и постоянно говорят что-нибудь невероятно смешное. За день до моего отъезда он испытывал «девять десятых жажды», и я чуть со смеху не померла, когда это услышала. От скуки по дому я вздохнула, и начала просто гонять свой мясной рулет по тарелке.
- Не волнуйся, дожди здесь не каждый день. Только через день.
Я подняла голову. Передо мной стоял озорной мальчуган, на вид которому было максимум лет десять. У него были белокурые коротко стриженые волосы, а на носу - россыпь веснушек.
- Я знаю. Я с северо-запада, хотя сегодня утром, когда я уезжала, там было солнечно. А вот по поводу мясного рулета, я думаю, побеспокоиться стоит.
Он рассмеялся.
- Поверь, лучше не станет. Правда, арахисовое масло с желе здесь всегда хороши, - сказал он, указывая на стол, где около дюжины ребятишек делали себе сэндвичи. – Питер. Тромбон. Онтарио, - представился он. И это, как я позже выяснила, была стандартная форма знакомства здесь.
