- Это как у гусят, - шутила мама. - Запечатляются на зоолога, а не на мамe-гусыню, потому что именно его видят первым, когда вылупляются.
Она преувеличивала. На самом деле Тедди вовсе не думал, что я была его мамой, но некоторые вещи для него могла сделать только я. Когда он был ребенком и капризничал по ночам, успокаивался только после того, как я сыграю ему колыбельную на виолончели. Когда он увлекся Гарри Поттером, только мне было позволено каждый вечер читать ему по главе. Если он сдирал кожу на колене или ударялся головой, а я была где-то рядом, тот он не переставал плакать, пока я не чмокала его ранку волшебным поцелуем, после которого он чудесным образом исцелялся.
Я знаю, что, скорее всего, сегодня ему не смогли бы помочь даже все волшебные поцелуи в мире. Но я бы сделала что угодно, лишь бы иметь возможность подарить ему хотя бы один поцелуй.
22:40
Я убегаю.
Оставив Адама, Ким и Уиллоу в коридоре, я начинаю метаться по зданию больницы. Пока я не оказываюсь в педиатрическом отделении, даже не понимаю, что ищу именно его. Бегу по коридору мимо палат с маленькими детьми, беспокойно спящими в ожидании завтрашней операции по удалению миндалин, мимо блока с новорождёнными размером с ладонь, подключенными к ещё большему количеству трубок, чем я, мимо отделения педиатрической онкологии, где безволосые пациенты спят в комнатах, ободряюще украшенных изображениями радуги и воздушными шариками. Я ищу его, хотя знаю, что не найду. Но я не должна прекращать попытки.
Я представляю себе его лицо, светлые локоны. С самого раннего его детства мне нравится зарываться носом в его мягкие локоны. Всё ждала, когда настанет день и он, возмутившись, скажет: «Ты смущаешь меня», так он говорит отцу, который слишком громко выражает свои эмоции на бейсбольном поле во время игры. Пока не дождалась. Мне было позволено зарываться в мои любимые локоны в любое время. А теперь уже нечего ждать. Всё кончено.
Я представляю, как в самый последний раз делаю это; я не могу сдержать слёз, которые попадают на его локоны, распрямляя их.
Тедди никогда не перейдет из лиги юниоров в высшую лигу. Никогда не сможет отрастить усы. Никогда не подерётся, не убьёт оленя на охоте, не поцелует девушку, не узнает, что такое любовь, не женится, не вырастит своего ребёнка. Я всего на десять лет старше, но такое ощущение, что уже так много пережила. Это нечестно. Если кто-то из нас мог бы остаться, получить второй шанс на жизнь, то это должен быть он.
Я мечусь по коридорам больницы, словно загнанный зверь. - Тедди? - Зову я. - Где ты? Вернись!
Но он не отзывается. Понимаю, что попытки бесполезны. Сдавшись, я возвращаюсь в отделение реанимации. Мне хочется разбить входную дверь отделения; разгромить пост медсестёр; вырваться отсюда. Я не хочу оставаться тут, в этой больнице. Я не хочу находиться в этом подвешенном состоянии и наблюдать за тем, что происходит, понимать, что чувствует моё тело в данный момент, но не ощущать этого физически. Я не смогу закричать до боли в горле, не смогу порезаться об осколки разбитого стекла, не смогу рвать на себе волосы, чтобы заглушить боль в сердце болью физической.
Я наблюдаю за собой, прикованной к больничной койке, словно в прямом эфире очередного американского шоу. Гнев съедает меня изнутри. Если бы я могла влепить пощёчину своему безжизненно бледному лицу, то непременно сделала бы это.
Но я просто сижу в кресле с закрытыми глазами, представляя, что воплощаю свои мысли в жизнь. Вот только не получается представить. Я не могу сосредоточиться из-за внезапного шума. Мониторы у моей кровати пищат, показывая зашкаливающие графики, две медсестры подбегают ко мне.
- Давление и пульс падают, - кричит одна из них.
- У неё тахикардия, - кричит в ответ другая. - Что случилось?
«Срочно требуется хирург в реанимационное отделение», - передают по громкоговорителю.
Вслед за сонным врачом, потирающим тёмные круги под глазами, в палату врываются медсёстры. Он срывает покрывало и поднимает больничную рубашку, оголяя меня, хотя тут всё равно никого это не заботит. Он прощупывает мой живот, который кажется надутым и жёстким. - Вздутие, - со злостью произносит он. - Нужен ультразвук.
Медсестра Рамирез выкатывает из соседней комнаты аппарат, напоминающий ноутбук на большом проводе. Она смазывает мой живот гелем, врач начинает делать узи.
- Чёрт. Жидкость, - произносит он. - Пациенту сегодня делали операцию?
- Да, делали спленэктомию (прим. пер. удаление селезёнки), - отвечает сестра Рамирез.
- Могли пропустить кровеносный сосуд или повреждён кишечник. Автомобильная авария, так ведь?
- Да, пациент поступил утром.
Врач пробегает глазами по листку с моей историей болезней. - Её оперировал доктор Соренсен. Он всё ещё дежурный. Вызовите его, а её везите в операционную. Нужно срочно резать, искать, откуда жидкость, пока не случилось ещё что-то. Она просто тридцать три несчастья.
Сестра Рамирез с таким укором смотрит на врача, словно он оскорбил меня.
- Мисс Рамирез, - из коридора раздаётся голос сварливой старшей медсестры, - у вас и своих пациентов хватает. Скорее интубируйте девушку и везите в операционную. Ей это сейчас больше пойдёт на пользу.
Медсестра быстро и методично отсоединяет от моего тела многочисленные катетеры и трубки и вставляет еще одну мне в горло. Пара санитаров ввозит каталку и укладывает меня на нее. Нижняя часть моего тела все еще обнажена, когда они начинают выкатывать меня из комнаты, но как раз перед тем, как каталка оказывается в дверном проеме, сестра Рамирез окликает санитаров: «Подождите!», и затем аккуратно накрывает мое тело больничной одеждой. Она трижды постукивает пальцами по моему лбу, словно передает какое-то сообщение азбукой Морзе. И затем я оказываюсь в лабиринте коридоров, ведущих в операционную, где меня в очередной раз разрежут, но на этот раз я не следую за своим телом. На этот раз я остаюсь, в палате интенсивной терапии.
Теперь до меня начинает доходить. В смысле, я все равно не все до конца понимаю. Я же не могла каким-то образом вызвать разрыв кровеносного сосуда, чтобы он залил кровью брюшную полость. И уж точно не мечтала об очередной операции. Но Тедди больше нет. Родителей тоже. Этим утром я отправлялась в поездку с семьей. И сейчас я здесь, настолько одинока, насколько вообще могу быть. Мне семнадцать. Так не должно быть. Моя жизнь должна была не так сложиться.
В тишине палаты интенсивной терапии я начинаю действительно задумываться о тех горестных вещах, которые умудрилась игнорировать на протяжении всего дня. А что будет, если я останусь? Какого это будет – просыпаться сиротой? Никогда больше не почувствовать дыма сигары, которую выкуривает
