– Мы импортируем поросят, – не обращая внимания на его вопрос, объяснил Люк. – Смотрите, я покажу вам… – Вынимая из кармана камеру, он нечаянно зацепил обшлагом рукава и вытащил вместе с ней портсигар, помятый коробок спичек и несколько форинтов,[140] которые тут же рассыпались. Джеффри церемонно нагнулся, поднял портсигар и двумя пальцами протянул его Люку, Мэгги тем временем собирала банкноты. Люк не обратил ни малейшего внимания на случившееся – он был слишком занят видеокамерой.
– Смотрите! – радостно воскликнул он и показал Камилле и Джеффри последний эпизод съемки, в котором Аттила почти уткнулся рылом в объектив; маленькие глазки злобно сверкали под рыжей челкой.
Камилла отшатнулась, обеими руками прижимая к груди изящную вечернюю сумочку.
– Джеффри, у нас сегодня был трудный день… – многозначительно произнесла она.
– Да, да, ты права, – поспешно согласился с ней супруг. – Нам пора отправляться в постель считать овец. Или свиней, если вы их предпочитаете, – бросил он на прощание Люку, оглянувшись.
Выходя на улицу, Мэгги давилась смехом.
– Знаете, вы просто женщина-загадка, – говорил Люк, произнося половину слов с неправильными ударениями и улыбаясь ей, когда они шли по набережной. – Весь этот ваш импорт-экспорт, ваш Золтан, ваши английские друзья… такие collet morite…[141]
– Понимаю – все это кажется очень странным. Когда-нибудь я объясню вам…
Они остановились и стали смотреть на черную воду Дуная. Течение было быстрое, отраженные в воде фонарные столбы извивались, будто светящиеся змеи.
– Река такая быстрая… Волнующее зрелище, правда?
– Да, – согласилась Мэгги. – Даже страшно, когда движется такая огромная масса воды. – Она поежилась.
Он взял ее замерзшие ладони в свои, чтобы согреть, и проворчал с упреком:
– Где же ваши перчатки? – Перчаток не было, Мэгги недавно приняла решение полностью исключить их из своего гардероба. – Знаете, там, в деревне туземцев, живущих в половине дома, я подумал: может, лучше нам больше не видеться? – печально добавил Люк.
У Мэгги, наслаждавшейся потоком тепла, который восходил по рукам от его горячих прикосновений, буквально замерло сердце.
– Почему вы так считаете?
– Потому что… знаете, я человек старомодный. И уже двадцать лет женат на прекрасной женщине… Вначале, когда мы с вами только познакомились, мне показалось, у нас может возникнуть то, что французы называют amitie amoureuse,[142] но теперь боюсь, как бы она не переросла в amoureux tout court[143]… – Он смотрел на нее с трогательным волнением. Мэгги улавливала дымок сигары и легкий аромат чеснока, которым были приправлены улитки в ресторане, а еще – не лишенный приятности запах кожи и твида. Она не знала, что ему отвечать. – Завтра я уеду, и у меня не останется ничего, кроме воспоминаний, – добавил Люк. Он был так жалок и подавлен, что Мэгги попыталась приободрить его, забыв о собственном разочаровании.
– И поросенка, – напомнила она.
– Да, у меня есть Аттила. Он всегда будет напоминать мне о вас.
– Не знаю, можно ли считать ваши слова комплиментом! – рассмеялась Мэгги.
У дверей гостиницы Люк сгреб ее в охапку, сжал в неистовых объятиях на прощание и ушел не оглядываясь. Мэгги повернулась, намереваясь войти внутрь, и содрогнулась, внезапно почувствовав, как холодна зимняя ночь. Лишь поднявшись наверх, она сообразила, что куртка Люка так и осталась на ней.
С тяжестью на сердце Мэгги поднималась по лестнице в бывшую квартиру Джереми на Эбери-стрит. Вставив ключ в дверь, она услышала звук работающего телевизора и шум пылесоса. Наверное, показалось… Войдя, Мэгги увидела, что квартира залита светом – по-видимому, горели все лампочки в доме. А в центре комнаты стояла спиной к двери, согнувшись над пылесосом, женщина в платке. Сомнений быть не могло – это Эсмеральда.
– Донна Маргарида! – Она оставила пылесос и кинулась к Мэгги в объятия. – Я не ждала вас так скоро… Не успела еще подготовиться.
– А я тебя вообще не ждала, – призналась удивленная Мэгги.
– Ах, донна Маргарида, я не смогла найти работу в Лиссабоне, – сказала Эсмеральда. На ее лице отражалось неизбывное горе. – Все считают меня слишком старой. – Она уселась на диван и стащила с головы платок. – И вот я пошла на мессу в базилику да Эстрела, и Луис подсказал мне, как быть. «Твое место в Лондоне» – вот его слова. – Эсмеральда радостно улыбнулась. – Пойду приготовлю вам чаю.
Последний разговор с сотрудниками банка в Вене оказался не особенно обнадеживающим. Впрочем, Мэгги и так понимала: она жила не по средствам. Значительная часть наследства Джереми пока оставалась нетронутой, но пора было всерьез задуматься о будущем. Она осознала, что вряд ли может рассчитывать на приличную работу – у нее нет ни опыта, ни профессии. Можно было бы продать квартиру Джереми, вложить куда-то вырученные деньги и переселиться в район, где жизнь не так дорога – например, в Ледбери… Понимая, что уж точно не может позволить себе держать домработницу, Мэгги пила чай и смотрела на выжидающе застывшую португалку.
– Эсмеральда, у меня, к сожалению, нет денег, – печально призналась она.
Вскочив с дивана, Эсмеральда воскликнула:
– Что вы, донна Маргарида, мне совсем не нужны деньги! Я сама заработаю столько, что нам двоим хватит. – Она провела Мэгги в свою спальню и театральным жестом показала на столик у окна, на который уже успела водрузить переносную швейную машинку. – У меня полно заказов, – с гордостью сообщила она. – Я шью занавески для соседей снизу, фартуки для девушек из булочной, и в химчистке меня часто просят сменить сломанную молнию или, скажем, подрубить край…
Мэгги обняла португалку, тронутая ее самоуверенностью.
– А если позволите мне остаться жить в моей комнате, я и за вами буду ухаживать, – добавила Эсмеральда.
Последующие дни Мэгги провела в попытках спуститься с небес на землю, занимаясь скучными, но необходимыми практическими делами – оплачивала счета, разбирала бумаги. За время ее отсутствия скопилось изрядное количество корреспонденции. Пришла даже одна телеграмма; Мэгги разворачивала ее с некоторым беспокойством.
Внизу стояла какая-то неправдоподобная подпись: Реджинальд Эпплъярд.[144] Бедняжка Изобелла! Мэгги едва знала ее, но всегда грустно, когда кто-нибудь умирает. Итак, род Джереми прервался. Мэгги отложила телеграмму на каминную полку и, сделав над собой небольшое усилие, прочла все письма с соболезнованиями, полученные после смерти Джереми, и ответила на каждое. «Благодарю за теплые слова», – писала она на принадлежавших Джереми листах голубой бумаги с белым тиснением. Потом они с Эсмеральдой, порывшись в шкафах Джереми, сложили всю оставшуюся после него одежду и обувь в коробки и отправили в Португалию, в Алентежу, – родственникам Эсмеральды. Мэгги пыталась представить веселого и жизнерадостного деревенского жителя в школьном галстуке Джереми или в ботинках, в которых он когда-то посещал церковь, и, надо сказать, у нее это выходило с трудом.
– Нужно начать жизнь с чистого листа, – приговаривала Эсмеральда, выбрасывая кремы для бритья, помазки и соли для ванны «Флорис», принадлежавшие покойному господину послу, и каждый раз при этом осеняя себя крестом.
Они повыкидывали множество ненужных безделушек, накопившихся за долгие годы. Мэгги тщательно собрала все бумаги мужа, сложила их в стопки и обвязала веревочками. В министерстве иностранных дел предупредили – среди старых открыток и журналов могли случайно оказаться какие-нибудь секретные материалы, поэтому она решила отвезти все бумаги в Ледбери и устроить большой костер, чтобы разом со всем покончить.
