Два мрачных пятиэтажных здания из бурого кирпича, с железными ставнями на окнах первого этажа будто зажали плечами, поддерживая, своего младшего, четырехэтажного брата. И от того, что к зажатому дому пристроена веранда, выходящая метра на два вперед, выкрашенная грязно-серой краской, сам дом издали казался висящим в воздухе, а веранда — широким проходом под ним, скрытым туманом. Никогда я не могу отделаться от этого ощущения.
У входа бросался в глаза транспарант с крупными буквами: «Сегодня работать лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня!»
По узкой, пахнущей лаком деревянной лестнице с только что вымытыми ступеньками я поднялась на пятый этаж — в красный уголок ткацкого цеха. Здесь, за шкафом у окна, мое рабочее место — небольшой письменный стол, покрытый куском темно-синего сукна, придавленного толстым стеклом. Оно так блеснуло в полумраке, что мне на какой-то миг показалось, будто на столе пролита вода.
Я поставила мимозы в литровую банку с водой — здесь они дождутся Лилю, сняла пальто, повесила в шкаф, переоделась в халат, потом постояла немного у окна. Фабрика стоит на берегу речушки, и отсюда кажется, будто я плыву сейчас на пароходе, который, содрогаясь от непомерных усилий, с трудом продвигается в темной густой воде.
— А я думала — здесь никого! — сказала, входя, Оль-гуня. Она включила свет. — Ты чего это в темноте, Саша Нилова, доброе утро]
— Здравствуйте.
Ольгуня напросилась раздеваться в моем шкафу: «Не люблю в раздевалке, на людях. Я тебе не помешаю?» Что я могла сказать кроме того, что не помешает?
Ольгуня переоделась в платье без рукавов — так положено по технике безопасности, повязала косынку. Ей и без косынки работать можно, она так тщательно, так гладко всегда причесана, что кажется, будто кожа на лбу оттягивается назад, а глаза даже меняют форму, поднимаются уголками вверх. В ушах покачиваются серьги с топазом. Сейчас Ольгуня снимет их, завернет в носовой платочек и сунет за лиф. А в обеденный перерыв наденет снова. У нас все женщины так делают. Каждой хочется похвастаться перед подругами своими украшениями.
Ольгуня сунулась носом в мимозы.
— Как желтенькие цыплятки, прелесть! Это кому?
— Мурашиной. У нее сегодня день рождения.
— А-а...
Я пошла на третий этаж в отдел штопки. Это длинное, светлое и самое тихое помещение со множеством столов, стоящих друг за другом, как парты, напоминало школьный класс.
До начала смены оставалось еще время, но женщины уже работали, на столах лежало суровье.
Лили еще не было.
Моей соседкой по столу оказалась наш главный бухгалтер. Она помогла мне поднести и раскинуть на столе край суровья — это было «домино», ткань в мелкую яркую клетку: желтую, зеленую, красную, она предназначалась для легких пальто. Я провела по ней ладонью— шершавая, взъерошенная, в готовом виде она красивая, мягкая.
За моей спиной кого-то успокаивали:
— Не переживай, научишься! Видишь, вот это «домино», а это «комета», отличай ее по крупной клетке. Обе эти ткани получили на художественном совете Министерства легкой промышленности высокую оценку.
Я невольно прислушивалась к разговору женщин, работающих со мной в одном ряду. Они говорили о том, как бы помочь получить двухкомнатную квартиру семье Удодовых. Муж, жена и дочь, теперь уже молодой специалист, живут в одной комнате. Работают они в разных сменах, так что ни телевизор нельзя включить, ни радио, ни гостей позвать: обязательно кто-нибудь спит, отдыхает после смены.
— Зато директриса вдвоем с мужем трехкомнатную квартиру занимают! — раздался возмущенный голос.
— Ты Евгению Павловну не трожь! — возразил кто-то. — Будешь ты директором, и тебе трехкомнатную дадут. Хоромы... Третья комната у них как пересыльный пункт: кто приедет на фабрику, в гостинице места нет — туда. Так что помалкивай, если не знаешь...
Мне предстояло внимательно, сантиметр за сантиметром, просмотреть весь кусок ткани (длина его примерно двадцать — двадцать один метр), срезать узелки, если попадутся, выдернуть утолщенные нити или подтянуть слабины. Самое трудное — штопка — поручалось только опытным работницам, они филигранно заделывали дырки.
Я взяла специальные щипчики и принялась за работу. Так увлеклась, что не заметила, как подошла ко мне Лиля.
Лиля на фабрике самая красивая женщина. Это признано всеми. Сегодня она пришила к халату белый кружевной воротник. Она даже в рабочем халате выглядит элегантно, празднично. Ее ежедневной прическе может позавидовать любая модница.
Носит она только босоножки, из них выглядывают маленькие пальчики с накрашенными ногтями. В цехе и зимой можно без чулок — круглый год жарко.
Лиля пользуется своей внешностью в полную меру, кокетничает напропалую, кружит головы всем подряд.
Если надо кого-то в чем-то убедить или уговорить, обращаются к Лиле. Для каждого она найдет подход: к кому с лаской, к кому с хитростью, общепризнанный дипломат, одним словом.
А со сверхурочными работами?
Одна только Лиля и может повлиять на заупрямившихся слесарей. Минуту назад человек упирался, отнекивался, выискивал сотни уважительных причин, лишь бы не задерживаться на фабрике после смены, грозился даже подать заявление на увольнение, а вдруг от нескольких ласковых слов сменного мастера Мурашиной, от ее белозубой обворожительной улыбки он терял свою несгибаемость.
— Лиля.— Я улыбнулась.— Поздравляю тебя с днем рождения, желаю самого, самого... — Я хотела обнять ее, но она неожиданно отстранилась.
— Как ты могла на такое решиться, Саша! Ромка мне все рассказал... Он же никогда на тебе не женится, я-то уж наверняка это знаю. А вдруг ребенок?!
— В ткацком, наверху, для тебя цветы,— сказала я громко. — На моем столе. Возьми их. Иди, иди, возьми!
Лиля округлила глаза и послушно направилась к двери.
Отец мой работал, как, впрочем, работает и сейчас, шлихтовальщиком на ткацкой фабрике. Но, кроме того, еще и подрабатывал: кому краны заменит, кому газовую плиту перенесет, кому рамы покрасит. Деньги за эти работы он называл «подкожными».
— Это мой неплановый доход! — защищался он от маминых нападок. — Законную получку я тебе всю вытряхиваю, на спички себе не оставляю. А тут и сам не внакладе и людей выручаю!
— А ты выручай людей бесплатно,— советовала мама.
Отец водил указательным пальцем перед ее носом:
— Э нет! Я еще не дорос до такой сознательности. Да меня ж сами люди чудиком обзовут!
Почти всегда после своего приработка он приходил домой навеселе.
Мама сердилась:
— Забирай, Сергей, свои шмотки и уходи, не нужен мне такой.
Отец опускался на колени, подносил к подбородку сложенные, как для молитвы, руки и каялся:
— Виноват, Валентина, прости ты меня, непутевого! Сделай божеское одолжение: хрястни меня по морде, разок хрястни, Валентина, заслужил!.. И чтоб я еще когда эту погань в рот взял? С завтрашнего дня начну новую жизнь...
В дни «новой жизни» он почему-то тщательно причесывался, на мокрой прилизанной голове белел пробор-струнка. А когда он «сбивался с пути», по его же словам, входил в комнату чинно, причесанный, садился к столу и вдруг, вскрикнув: «Э-э-эх!», лохматил волосы.
Мама только головой качала.
Но и папа, в свою очередь, нападал на маму: она любила носить обувь на высоких каблуках, хотя сама
