сама же тайна укоренена в бесконечности и вечности.
Нам не даны ответы на 'последние вопросы', на земле они всегда остаются для нас открытыми. Это и есть свидетельство врученного человеку дара свободы. В отличие от йоги, татры и других 'оперативно- магических' направлений, христианство ставит свободного человека перед Лицом Божиим и дает ему возможность обращаться к Нему прямо и на 'Ты'. Свободный человек, вероятно, и даже неизбежно, будет падать, и каждое падение несет в себе вечную муку, но в то же время - все наши падения искуплены пролитой за нас Святой Кровью Христовой.
Это лишь самые общие замечания - к их расшифровке мы вернемся, А пока вернемся к барону Юлиусу Эволе. 'Метафизика пола' закончена в 1950 году. На русский название ее переводят как 'Метафизика секса'. Это не вполне верно, так как слово 'секс' в его обычном употреблении относится к тому, что сам Эвола называл 'профаническим сексуальным опытом' и что было главным предметом исследования 'профанной сексологии' от Фрейда до Кинси. Пол - это то, что лежит в глубинах мироздания и определяет его антиномии; 'секс' - в его современном понимании - предзакатная подсветка идущей к своему концу цивилизации.
Итак, 1950 год. Италия. Европа. Торжество англоамериканской цивилизации. Автор 'Мистерий Святого Грааля', 'Языческого империализма', 'Восстания против современного мира' мог легко оказаться в сумасшедшем доме, подобно Эзре Паунду, или подвергнуться остракизму и травле, как Кнут Гамсун или Мартин Хайдеггер. Эволе, если так можно выразиться, 'повезло' - его просто забыли. И, возможно, как писателю, это пошло ему на пользу, впрочем, как и крушение надежд на торжество 'языческого империализма'. Оставаясь глубоким почитателем того, что более полстолетия назад Константин Леонтьев назвал 'цветущей сложностью' (близость и в то же время полярное противостояние русского и европейского традиционалистов - отдельная и очень интересная тема), Юлиус Эвола начинает, видимо, понимать, что политика, пусть даже в форме 'восстания' - не способ утверждения традиции - она может быть обретена лишь отдельной душой и лишь на внутренних, сокровенных путях. Жизнь пола для Эволы - одна из глубочайших точек размежевания традиции и 'антитрадиции', она для него так же онтологична и сакральна, как и, скажем, дорогая ему 'империя'. Поведение человека в приближении к этой точке есть, собственно, критерий присущей человеку 'животности', 'человечности' или 'божественности'. Используем здесь его же терминологию, неважно в данном случае, верна она по существу или нет. Стремясь во всем отыскать архетип, он относится к его проявлениям в историческом времени как к вырождению, профанации, 'гиб-ридности'. Так, оперы Вагнера оказываются для него лишь 'вялой тенью' собственно мистического опыта св.Грааля, и в этом он по существу прав. Ведь при всем своем даре человек, работавший на музыкальном и поэтическом материале XIX века не мог не написать не о том! Можно было бы именовать мироощущение барона Эволы 'абсолютным пессимизмом'. Эвола вновь и вновь возвращается к раздумьям о связи вырождения Европы с христианством - тем более, что он ясно видел, как американские солдаты несли Библию на штыках. Нужен был великий дар понять и вместить. У Рене Генона он был. Сам сделав в конце жизни личный выбор в пользу ислама, своим европейским последователям он советовал не только не отделяться от католической Церкви, но напротив, осмысленно относиться к ее таинствам, что неизбежно ведет к принятию опыта более древней неразделенной Церкви. В частности, проводя параллель между приношением Авраамом десятины 'царю Салима, священнику Бога Вышняго, без отца и матери, без родословия', таинственному и с тех пор еще не проявлявшему себя в истории Мелхиседеку, и обратным приношением символики трех миров - золота, и смирны - тремя царями-волхвамм младенцу
Христу, Генои пишет: 'Оказанные таким образом почести новорожденному Христу в трех мирах, являющихся соответствующими областями, аутентичными представителями первичной традиции, представляют одновременно (и это очевидно) гарантию совершенной ортодоксальности христианства с его собственной точки зрения' (См.: Р.Генон. Царь Мира. Коломна, 1995, с.28-29). Некоторые французские генонисты, кстати, оказались среди афонских православных иноков, но это другая тема. Для Эволы же 'антихристианство' не демократично, как для Фрейда, Маркса или, если говорить о сегодняшнем дне, например, Емельянова, а аристократично. Для него прежде всего неприемлема 'мораль середины'. Стремясь к 'полюсу бытия', Эвола, как и Ницше, - антихристианин по 'закономерному недоразумению'. Почему-то никому не приходило в голову, что у Ницше 'сверхчеловек' - по сути исихаст, творец умной молитвы, неважно, где и в каких условиях живущий. В случае с Ницше и Эволой, как ни в каком другом, применимы слова Н.Бердяева о том, что восстание против христианства часто оказывается восстанием во имя более высокого его понимания. Для Эволы совершенно невозможно предпочтение морали онтологии, и против этого, собственно, нечего возразить. Вопрос только в том, что, а точнее, Кто является собственно онтологией?
Кроме того, отталкивание Эволы от христианства вообще скорее 'знаковое' - ему не нравится само слово 'христианство' - почему, в данном случае не так важно. Во многом, прежде Всего, в критике цивилизации, и в том числе 'сексуальной революции', которая при Эволе еще только начиналась, его точка зрения не может быть не близка православному христианину. В 'Метафизике пола', как и в других своих книгах, он не питает никаких иллюзий относительно так называемого прогресса и решительно отделяет себя от 'бытоустроительной партии', которая, по словам преподобного Серафима Саровского, 'выступает под разными именами' и прежде всего связана с 'тайной беззакония'. Учение о примордиальной точке и вырождении не терминологически, но по сути совпадает и с воззрениями о первородном гpexe.
Говоря об отношении христианства к конкретным формам отношений полов в истории, следует помнить, что приход Сына Божьего в мир исторически совпал с периодом глубокого упадка 'половой морали' на социальном уровне в тогдашнем человечестве, особенно в Римской империи, и во многом эта ситуация повторяется сегодня, в том числе в Третьем Риме. Стремление к воздержанию в подобных ситуациях часто, осознанно или неосознанно, становится еще и фактором социального протеста, в особенности у наиболее униженных людей. В таких случаях социально-моральное часто смешивается с духовно-онтологическим, что, с одной стороны, является положительным, ибо это реакция организма на гниение и вырождение, способствующая выздоровлению, с другой - отрицательным, привносящим в онтологию элементы 'страсти', по принципу 'вытеснения' принимающей форму того, что в святоотеческой литературе именуется 'подвизаться не по мере'.
Эвола говорит даже о 'теологических проклятиях полу' в христианстве, о том, что оно допускает половые отношения лишь в крайних случаях и только для деторождения. Да, такая точка зрения есть. Она официально принята Римско-католической Церковью, однако в течение времени на практике в ее недрах стали применять разделение на 'практикующих' и 'непракгикующих' католиков, что позволило использовать своего рода 'двойной критерий'. Распространена она, хотя никогда не была соборно-канонически сформулирована, и в православных кругах, особенно в России. Вместе с тем, никакого 'теологического проклятия' Православная Церковь никогда не произносила. Напротив, если уж употреблять такие слова, то они были произнесены как раз против ложного аскетизма и абстрактного морализаторства.
Правило св. Апостолов 51: 'Аще кто, епископ или пресвитер, или диакон, или вообще из священного чина, удаляется от брака, мяса и вина, не ради воздержания, но по причине гнушения, забыв, что все добро зело и что Бог, созвдая человека, мужа и жену, сотворил их, и таким образом хуля клевещут на создания: или да исправится, или да будет извержен из священного чина, и отвержен от Церкве. Такожде и мирянин'.
Правило Гангрского собора I: 'Аще кто порицает брак, и женою верною и благочестивою, со своим мужем совокупляющеюся, гнушается, или порицает оную, яко не могущую внити в Царствие, да будет под клятвою'.
Преподобный Максим Исповедник, как бы приоткрывая завесу над многогранностью эротической любви, писал: 'Причина зла при распущенности - желание, действующее вопреки смыслу. Но само по себе желание - благотворящая сила, устремляющая словесных к истинному Благу, а бессловесных к тому, что необходимо для продолжения их рода'. [612]
Известные запреты - а они есть в любой традиции, но почему-то ни ислам, ни иудаизм, ни традиции Дальнего Востока Эвола не называет морализмом - носят прежде всего онтологический характер. Они связаны с глубокой поврежденностъю всего антропокосмоса грехопадением. В условиях пространственно- временных пределов, порожденных утратой райского состояния, превышение предела андрогината двоих с
