мужа считаетъ? Однако, какъ ни билась, н?тъ, одно говоритъ: 'ничего я противъ него не им?ю, онъ челов?къ хорошій, я его уважаю'. — Можетъ ты и уважаешь его, говорю я на то, только любви твоей, ласки къ нему я еще не видала; а вижу, что онъ изсохъ весь по теб?; это я вижу! — 'Знаю, отв?чаетъ, но я не могу, не могу, тетушка! Сколько разъ уговаривала я себя, по ц?лымъ ночамъ плакала, об?ты себ? тайные давала… Я знаю, говоритъ. мн? слово сказать, улыбнуться ему стоитъ, — и онъ себя счастлив?е царя почитать будетъ… но я не могу, вс?мъ святымъ клянусь, — не могу! Только услышу, идетъ онъ изъ другой комнаты, и вс? об?ты мои сгинули, пропали; языкъ мой сохнетъ, вся кровь отливаетъ къ сердцу. Когда онъ беретъ меня за руку, когда поц?ловать меня хочетъ, я чувствую. какъ вся я какъ ледъ становлюсь, и онъ точно тогда прижимаетъ къ груди своей мраморную плиту, какую кладутъ на могилы'… И пов?рите мн?, Софья Михайловна, разсказываетъ это мн? она, а сама вся бл?дная, бл?дная… Богъ его знаетъ, какъ онъ ей такое чувство внушилъ! губы у ней даже какъ холстъ б?лыя сд?лаются… Такъ, признаюсь, жаль мн? ее станетъ… — Послушай, говорю, Любочка, ни винить, ни хвалить я теоя не могу: не суди, да не осужденъ будешь. A только говори мн? по чистой сов?сти: ты не жал?ешь-ли кого, не гадаешь-ли по комъ думки? — 'По комъ же это мн? думку гадать, тетушка?' передразниваетъ она меня; см?ялась она всегда моимъ хохлацкимъ словамъ, промолвила, засм?явшись, Анна Васильевна. — Да в?дь, говорю, ты сама мн? призналась, за тобой много мужчинъ пропадало? См?ется. — Любили они тебя? — 'Не знаю, говоритъ; одинъ офицеръ об?щался застр?литься изъ любви ко мн?, только живъ и посейчасъ.' — Н?тъ, говорю, ты не шали, Любочка; я не шутя спрашиваю: изъ этихъ мужчинъ вс?хъ, что за тобой пропадали, сама ты никого не полюбила? 'Тетушка, говоритъ она мн? на это, и за об? руки взяла, — зам?тили вы, что я никогда перчатокъ не сымаю?' — Вижу; это у васъ, в?рно, такая мода въ Петербург?. — 'Н?тъ, говоритъ, я не изъ моды, а изъ-за того, чтобы ничьи мужскія губы не касались моей голой руки… Когда сниму перчатки, будетъ значитъ, что я кого-нибудь полюбила!… Только не знаю, говоритъ, когда это случится, — а до сихъ поръ вс? мужчины для меня то же, что Герасимъ Иванычъ'… И сама опять вся застынетъ, вся бл?дная сд?лается…
— A въ кокетств? своемъ признавалась она вамъ, Анна Васильевна?
— Сколько разъ признавалась! 'Безъ этого, говоритъ, въ св?т? веселиться нельзя, а мн? веселиться надо было, мн? это одно и оставалось въ жизни, тетушка!' И такая она чудная, право! 'Бывало, сказываетъ, на балу, когда все это разгорится, музыка такъ и заливается, а ловкій кавалеръ, да еще влюбленный въ тебя, уноситъ тебя по зал?,- я часто, говоритъ, думала: сегодня ночью
— Послушайте, Анна Васильевна, сказала матушка, — можетъ быть племянникъ вашъ и виноватъ, виноватъ уже во всякомъ случа? въ томъ, что увлекся страстью къ существу, которое его не любило и любить не могло. За то же онъ по вин? и наказанъ: въ сорокъ л?тъ челов?къ безъ ногъ и безъ языка! Но
— Боже ты мой! со слезами въ голос? отв?чала на это Анна Васильевна, какъ бы глубоко взволнованная этимъ зам?чаніемъ. — Н?тъ, я такъ думаю, злод?я на св?т?, чтобы взглянулъ на Герасима Иваныча и не пожал?лъ бы его… Конечно, примолвила она, запинаясь и вздыхая, — можетъ не безъ гр?ха и Любочка… За то можетъ Богъ и наказалъ ее теперь этимъ… барономъ н?мецкимъ.
— Да скажите, пожалуйста, спросила maman, — что васъ такъ пугаетъ этотъ баронъ?
— A то пугаетъ, Софья Михайловна, что чуетъ сердце мое, — не добрымъ это кончится!
— Вы думаете она перчатки скинетъ? сказала матушка и засм?ялась.
— Ахъ, не см?йтесь, Софья Михайловна, тревожно заговорила Анна Васильевна, — не см?йтесь! Право, говорю вамъ, боюсь я за нее. Большаго св?та вашего я не знаю, в?къ свой на Украйн? прожила, а людей я видала. Пов?рьте мн?, хитрый это челов?къ и прожженный, и всю эту женскую науку какъ по книгамъ прошелъ. Отъ Любочки, знаете, у насъ тамъ вс? безъ ума сд?лались. Ну, офицерство-то наше, доморощенное, т?, по простот?, курятъ ей, да финтятъ съ утра до вечера. Смотришь, одного она обсм?яла, другаго обсм?яла, — такъ они другъ за дружкой и отъ?зжаютъ. Со стороны смотр?ть даже на это весело. A онъ, н?тъ, онъ другую политику держитъ. Съ хитрости другой разъ день ц?лый къ ней не подходитъ, а все видитъ, сл?дитъ за ней. Съ ?омой Богданычемъ начнутъ они о п?ніи, или что тамъ другое говорятъ, и онъ будто этимъ разговоромъ занятъ, руками даже машетъ это… A въ голов?, видно, все она, все какъ бы за ней подсмотр?ть; н?тъ-н?тъ, — и сверкнетъ на нее очами…
— A глаза у него хороши, зам?тила матушка.
— Какъ у б?са въ пекл?, прости Господи! съ негодованіемъ воскликнула Анна Васильевна. — Богъ знаетъ, что вы нашли въ нихъ хорошаго, Софья Михайловна. Лукавые, недобрые у него глаза, чтобъ имъ лихо было!
'У ехиднаго князя Сатаны Вельзевуловича полымемъ горятъ очи зм?иныя', — пришли мн? на память слова изъ какой-то сказки Максимыча. Мн? вспомнился въ то же время тотъ взглядъ, которымъ гляд?лъ на меня Фельзенъ въ Богдановскомъ саду; дрожь проб?жала у меня по т?лу, и я съ невольнымъ страхомъ взглянулъ въ темный уголъ гостиной; точно онъ опять, этотъ зм?иный взглядъ, сверкнулъ тамъ въ колеблющейся мгл?…
Но въ столовой заговорили снова, и я опять весь обратился въ слухъ.
— A Любочку и узнать нельзя теперь, молвила Анна Васильевна, — невеселая такая стала, все молчитъ, будто что тяжкое хоронитъ на сердц?. Куда это ея см?лость, см?хъ ея вольный д?вался? И не пойму я ихъ, право: то какъ бы обиженная сидитъ она, будто гн?вная, другой разъ на его разговоръ словомъ не отв?титъ, а то вдругъ, на себя не похожа станетъ, гордость свою позабудетъ, подниметъ на него очи такъ жалостно, точно какъ прощенія проситъ, точно чувствуетъ, что виновата противъ него. A ч?мъ это она можетъ виновата быть противъ этого н?мца лукаваго, сами скажите, Софья Михайловна?…
— Неужели, въ ея годы? начала было матушка и не договорила. — Мн? жаль ея сына! примолвила она, помолчавъ, и потомъ спросила: — а долго еще останутся они у васъ въ Богдановскомъ?
— Любочка об?щалась пожить съ нами. Герасиму Иванычу, слава Богу, будто полегче стало. Вотъ, Софья Михайловна, ?здили по чужимъ сторонамъ, ничего не на?здили. Давно бы къ намъ на Украйну. Нашъ воздухъ вольный, выл?читъ лучше вс?хъ т?хъ микстуръ лядащихъ, что н?мцы повыдумывали; это я вамъ истинную правду говорю, подтвердила Анна Васильевна.- ?ому Богданыча, продолжала она, — Любочка просила опекуномъ къ Вас?. Онъ и ея д?лами управляетъ.
— Какими д?лами? сказала матушка:- у нея разв? им?ніе какое-нибудь?
— Она теперь сама съ состояніемъ, отв?чала Анна Васильевна. — Герасимъ Иванычъ, когда Горки свои продалъ, скоро дотомъ, черезъ ?ому Богданыча, купилъ въ Черниговской губерніи хорошее им?ніе, 800 душъ, и на ея имя записалъ. Старый мой за то ему часто выговаривалъ. Ты, говоритъ, сына своего обижаешь! A онъ отв?чаетъ: не хочу, чтобы посл? моей смерти Любочка отъ кого завис?ла, а сына она сама не обидитъ; я ее знаю…
Новый бой часовъ на камин? покрылъ голосъ Анны Васильевны, и зат?мъ послышался въ столовой шумъ отодвигавшихся стульевъ.
На цыпочкахъ, притаивъ дыханіе, выбрался я изъ гостиной.
M-r Керети еще не спалъ. Онъ лежалъ въ постели съ любимою своею книгой:
— Eh bien, ma foi, c'est ce qu'on а pu trouver de mieux dans l'occurence! отв?чалъ онъ, къ немалому моему удивленію. Я думалъ, самолюбивый французъ непрем?нно обидится, что матушка не спросила предварительно его мн?нія.
—- Je ne serai pas fache de rire un peu avec ce diable de musicien, промолвилъ онъ, усм?хнувшись. Ce diable de musicien означало на его язык? Булкенфресса, къ которому мой наставникъ питалъ н?которую слабость.
Пожелавъ ему доброй ночи, я улегся въ постель. Но уснуть я не могъ. Подслушанный мною разговоръ
