Забытый вопрос

cher ami, — si vous pouvez, промолвилъ онъ съ какимъ-то преувеличеннымъ см?хомъ.

И онъ, посвистывая и слегка покачиваясь, вышелъ изъ комнаты.

— Больно ужь веселы, пробурчалъ, всл?дъ ему Максимычъ.

— Давно вернулся? спросилъ я.

— A вотъ сейчасъ.

— Какъ, и Лева также?

— Такъ я ихъ тамъ и оставлю! сердито отв?чалъ мой старикъ. — Я Льва Михайлыча безъ себя не отпустилъ и въ девятомъ часу доставилъ ихъ оттуда обратно и сдалъ на руки горничной зд?шней. Спятъ давно.

— A m-r Керети остался?

— Остался французъ съ полякомъ за русское здоровье венгерское тянуть, язвительно сострилъ Максимычъ.

Старикъ Олицкій, старый офицеръ Наполеоновскихъ войскъ, и не мен?е самого его старое вытравное его венгерское пользовались, д?йствительно, большимъ расположеніемъ моего гувернера. Максимычъ, ходившій еще въ дв?надцатомъ году на француза и ляха, почиталъ своимъ долгомъ вид?ть врага въ каждомъ иноязычник? или чужеземц? 'въ намъ прешедшемъ за порогъ'; самъ же онъ въ сущности ни мал?йшей злобы въ нимъ, какъ и ни въ кому на св?т?, не питалъ, и за в?чно бол?вшимъ Керети ухаживалъ, хотя не пропускалъ при этомъ ни единаго случая отпустить на его счетъ какую-нибудь колкость. Ненавид?лъ Максимычъ лишь одно на св?т?, это — вино: оно когда-то чуть не стоило ему жизни. Получивъ 'чистую' посл? Турецкой войны, онъ возвращался зимой въ себ? на родину, въ Черниговскую губернію. Гд?-то на постояломъ двор?, позднимъ вечеромъ, Максимычъ выпилъ лишній стаканъ и 'подъ куражемъ' зат?ялъ драку съ хозяиномъ. Его вытолкали за двери. 'А мн? наплевать', сказалъ себ? старый солдатъ: ночь была морозная, но лунная и тихая, — и онъ бодро отправился въ путь. Но винные пары одол?ли его; не пройдя и двухъ верстъ, онъ повалился посередь дороги, окончательно опьян?въ, и заснулъ какъ убитый. Онъ бы, в?роятно, никогда и не проснулся, еслибы на него чуть не на?хала кибитка моего отца, ?хавшаго т?мъ временемъ изъ К. въ деревню. Максимыча подняли, оттерли, уложили въ кибитку и привезли въ Тихія Воды. Онъ отд?лался двумя отвалившимися у него пальцами на л?вой ног?, да однимъ на правой, — и съ т?хъ поръ уже не разставался съ нами. Предъ отцомъ моимъ онъ благогов?лъ, матушку называлъ не иначе какъ 'святою', а все семейство наше 'благословеннымъ'. Въ бывшемъ съ нимъ случа? онъ вид?лъ 'попущеніе Божіе за мерзость прегр?шеній своихъ', проводилъ все свободное время за чтеніемъ 'божественныхъ' книгъ и до смерти надо?далъ всей дворн? ежедневною пропов?дью и бранчивыми выходками противъ пьянства и пьяныхъ.

— Какъ же вы теперича почивать станете, Борисъ Михайлычъ? спрашивалъ онъ, злобно кивая на раскрытое окно, откуда неслись новые звуки, звуки Ланнерова вальса, разыгрываемаго Булкенфрессомъ.

— Ничего, попробую, отв?чалъ я, хотя въ томъ расположеніи духа, въ которомъ я вышелъ отъ Васи, мн? все это было также мало по сердцу, какъ и самому Максимычу.

— И это подъ самый праздникъ, подъ самое воскресенье! ворчалъ старикъ. — Священника, вишь, благочинный что-ли потребовалъ, вечерни не служили, такъ это они вм?сто вечерни всякую музыку заиграли! A еще благочестивыми господами прозываются! Помяни Господи Царя Давида и всю кротость его. Согр?шишь съ ними только, ей-Богу!…

— Полно браниться, Максимычъ, я спать хочу.

— Такъ и съ Богомъ, да ангелу своему получше помолиться не забудьте на сонъ грядущій, потому на новосель?, да еще при такомъ соблазн?… Я вамъ ширмы въ кроватк? поставилъ, чтобы, по крайности, св?томъ въ глаза вамъ не било. На окнахъ, гляди, ни сторки, ни занав?си; а то хотите, — я старое од?яло захватилъ съ вещами на всякъ случай, — можно зав?сить?

— Не нужно, Максимычъ; — и я невольно засм?ялся, вообразивъ себ?, какъ расхохотались бы тамъ, внизу, этому старому моему од?ялу, нав?шенному на окно.

Я разд?лся и легъ. Но помолиться получше моему ангелу мн? не удалось: да какъ и молиться-то было подъ звуки Pesther-Walzer?

Максимычъ ушелъ. и я остался одинъ за ширмами, въ новой необлежанной постели, не находя привычныхъ мн? ямочекъ и не зная, какъ умоститься въ ней половч?е. A тутъ еще все этотъ Pesther-Walzer, что такъ поджигательно ум?лъ всегда разыгрывать Булкенфрессъ и такъ звучно долеталъ теперь до моего слуха, несмотря на то, что Максимычъ позаботился закрыть окно на вс? задвижки! Не спалось мн?, а спать хот?лось, хотя бы для того, чтобы не думать о 'глупости', которую отпустилъ я Вас?…

Но вотъ и вальсъ замолкъ, и ничего уже не слышно, кром? глухаго говора и гула шаговъ по паркету. Ужь не расходятся ли вс?? Н?тъ, — опять зазвучало фортепіано, играютъ ритурнель какого-то романса, и тотъ же голосъ, звучный и н?жный, звенитъ за стекломъ моего закрытаго окна, словно просится онъ, во мн?, словно хочетъ новымъ соблазномъ смутить мою душу. Правъ былъ старикъ Максимычъ…

— Это Фельзенъ поетъ, ce diable d'officier, какъ в?рно назвалъ его m-r Керети, — настоящій демонъ, Сатана Вельзевуловичъ, говорю я себ?, прибирая въ голов? все, что могло бы растравить во мн? злое чувство къ нему, все, что могло бы дать мн? силу противостоять искушенію, пытаясь зажать уши, запрятать голову между двухъ подушекъ. Но очаровательный голосъ проникаетъ и туда, подъ горячую подушку, звенитъ и сквозь зажатыя уши….

И, спустившись съ кровати, я натянулъ на себя умывальный халатъ и о босу-ногу отправился къ окну. Отворить его? A какъ увидятъ меня снизу въ этомъ наряд?? Окна моей комнаты выходятъ какъ разъ противъ фортепіано, вокругъ котораго, какъ я усп?лъ уже разсмотр?ть, сгруппировалось все общество. A не отворить, словъ не услышишь: какъ же это слушать безъ словъ? т?мъ бол?е, что это уже не итальянскія, а русскія слова. Какъ быть? Нельзя-ли подальше, въ комнат? Керети? Прекрасно! оказывается, что она въ одно окно, и на немъ занав?ска, — можно его отворить осторожно на половинку и умоститься за занав?ской такъ, что никто не увидитъ моего халата, да и не догадается о моемъ присутствіи…

И вотъ я сижу, гляжу и слушаю, какъ изъ ложи въ театр?. A Фельзенъ поетъ:

   Какъ сладко съ тобою мн? быть
   И молча душой погружаться
   Въ лазурныя очи твои…

О, какая это восхитительная музыка и какъ онъ это восхитительно поетъ! какой полный, св?жій звукъ! Какъ искусно и выразительно замедлилась, какъ н?жно протянулась и задрожала бархатная нота на слов? 'лазурныя'!… У нея лазурныя очи… Опять она! Онъ поетъ теперь, какъ тогда говорилъ, для нея одной! И она слушаетъ его теперь, какъ и тогда слушала, опершись прелестною головкой на руку, съ глубокимъ вниманіемъ, съ какою-то томною радостью на бл?дномъ лиц?. Она сидитъ поодаль, на диван? у ст?ны, между т?мъ какъ Дарья Павловна облокотилась об?ими руками на фортепіано, прямо противъ поющаго, и глядитъ на него такъ, будто вотъ-вотъ и прыгнетъ сейчасъ ему въ отврытый ротъ. ?ома Богдановичъ словно маятникъ раскачивается на м?ст?: онъ вполн? счастливъ, и мн? не видно, но, я ув?ренъ, — плачетъ отъ умиленія сердечнаго. Анну Васильевну совс?мъ затерли обс?вшіе вокругъ нея гости. Что-то она, б?дная, чувствуетъ въ эту минуту, скребетъ-ли все у нея на душ? за 'Любочку', или забыла она 'думку гадати' про нее, да про н?мца лукаваго, и все готова ему простить, какъ и я простилъ, за его голосъ, за этотъ всеподкупающій голосъ!…

   — И сердце трепещетъ въ восторг?
   При вид? тебя…

поетъ Фельзенъ, кончая высокою, сильною грудною нотой, наполнившею всю залу своимъ могучимъ