за холодную, в?треную, безсердечную женщину, за эгоистку, которая пожертвуетъ вс?ми и вс?мъ на св?т? для прихоти, для тщеславія, для минуты удовольствія? Разв? каждый не считалъ себя въ прав? говорить, что у меня вм?сто сердца камень въ груди, что я не въ состояніи привязываться, не могу любить никого, никогда? И каждый, это говорившій, былъ в?дь правъ, тетушка! Но виновата-ли я была въ томъ, — виновата-ли, что вс? мои молодыя силы были довременно пригнуты и помяты, какъ цв?токъ, засушенный въ книг??…
— Любочка, заговорила опять Анна Васильевна, — пожал?й ты его, прости, — в?дь это онъ отъ большой любви въ теб?…
— О, Боже мой! съ горечью молвила Любовь Петровна:- я ему давно простила и искренно жал?ю его, какъ несчастнаго челов?ка… Но не могу я однако не сознаться, — вы опять заохаете, тетушка, — что въ первый разъ могла я вздохнуть свободна лишь съ той минуты, когда… когда это съ нимъ случилось. Не весела обязанность таскать по св?ту живаго мертвеца, въ фантастической надежд?, что его изл?читъ какое нибудь чудо, — я тысячу разъ однако предпочитаю это тому аду, въ какомъ жила я въ пору моей soi-disant
— A Богъ съ нимъ, Любочка! горячо прервала ее Анна Васильевна, — лучше бы ты николи съ нимъ не встр?чалася, съ этимъ челов?комъ.
— Не спорю, можетъ-быть вы иправы. Я его и не искала, но я съ нимъ встр?тилась; в?дь этого опять вычеркнуть нельзя, — в?дь это фактъ! Я встр?тилась съ умнымъ. съ зам?чательно умнымъ и благороднымъ челов?комъ, тетушка…. Я много видала на своемъ в?ку, но онъ, онъ первый, который… И я съ нимъ теперь разлучена… Я согласилась на эту разлуку… И знаете — для чего это?
— Для того, что уважаешь ты себя, Любочка, промолвила Анна Васильевна.
Она снова горько засм?ялась.
— Для того, чтобы какъ-нибудь т? же люди, которые говорили, что у меня камень въ груди, не сказали теперь, что у меня на м?ст? сердца котелъ съ кипяткомъ. Другой, въ сущности, причины н?тъ… Вотъ какая 'см?лая' женщина, дорогая моя и строгая тетушка!
— Такъ в?дь теб? жь что было иного д?лать? зам?тила съ успокоивающимъ, примирительнымъ отт?нкомъ 'строгая тетушка'.
— Что д?лать! воскликнула Любовь Петровна, и ея контральтовый голосъ зазвучалъ какою-то металлическою, почти мужскою нотой, отъ которой мурашки заб?гали у меня по спин?. — Любить прямо, открыто, любить не стыдясь, въ тридцать три года, какъ любятъ въ восемнадцать л?тъ, какъ и я, можетъ быть, любила бы въ свое время, еслибы не отдали меня, какъ холопку, немилому челов?ку, загубившему всю мою молодость! Любить, презирая всякіе людскіе толки, гордясь предъ вс?ми т?мъ, кого свободно выбрало сердце, быть счастливою, однимъ словомъ, — вотъ что д?лать!
Новый, всю объявшій ее ужасъ послышался въ голос? б?дной Анны Васильевны:
— Подумай, подумай, что ты говоришь! лепетала она. — Такъ открыто предъ вс?ми слюбиться съ чужимъ челов?комъ — при живомъ муж?!… И не гр?шно-бъ было, не загрызла бы тебя сов?сть отъ стыда и жалости, что покинула бы ты его, покинула бы сына роднаго?…
— Сынъ меня не любитъ, промолвила коротко Любовь Петровна, какъ бы не желая останавливаться на этой мысли, — мужъ… онъ даже не челов?къ теперь… а когда былъ имъ, онъ свое взялъ! Дайте же и мн? мою долю счастія, в?дь и я тоже Божіе созданіе, и я им?ю право желать не умереть безъ того, чтобъ и мн? посв?тило солнце хоть на одно мгновеніе…
И она громко, слышно заплакала.
И такъ нежданны и трогательны были эти слезы, эта жалоба этой гордой, этой прелестной женщины, которая, думалось мн?, для того только и родилась на св?тъ, чтобы вс? исполняли, предугадывали ея желанія, и почитали бы это за величайшее для себя счастіе, что и я принялся какъ дуракъ плакать въ своемъ темномъ углу, уткнувшись носомъ въ твердую, пахнувшую гнилью подушку протертаго стараго дивана и весь дрожа отъ мысли, что мал?йшій шумъ, неосторожное движеніе могли выдать мое присутствіе зд?сь…
— Вы все меня гр?хомъ пугаете, тетушка, продолжала красавица, — а я вамъ скажу: есть такіе гр?хи, что н?тъ, кажется, наказанія, котораго не вытерп?ла бы за нихъ съ блаженствомъ!… Я сама удивляюсь тому, что вамъ говорю, прервала она себя недолгимъ см?хомъ, — я ни о чемъ подобномъ никогда до этого времени не думала, ничего подобнаго не ощущала; я самой себ? кажусь см?шною за этотъ поздній приливъ чувства, за эту весну сердца въ мои годы!… Но то, что я чувствую и думаю теперь, — я вамъ и говорю не скрывая. Я думаю, что не гр?хъ это, тетушка, когда женщина горячо, свято, безкорыстно любитъ челов?ка, ум?вшаго завлад?ть ея душой, потому что она не можетъ не любить его, потому что она любитъ, какъ живетъ, не по своей, а по чьей-то высшей вол?; ее можно истязать, убить, что вы хотите, но вырвать изъ души ея любовь — н?тъ силы въ мір?, которая могла бы усп?ть въ этомъ!… A вотъ гд? гр?хъ и позоръ, и невыносимое мученье, — а въ этомъ позор? и мученій прошла вся моя молодость, — когда женщина должна отдаваться челов?ку, который внушаетъ ей не любовь, а ужасъ и отвращеніе, когда она таится и скрываетъ и лицем?ритъ, — какъ я тамъ сейчасъ у
— Не лицем?рила ты, Любочка, возражала Анна Васильевна, — долгъ ты свой исполняла. Ты ему въ церкви Божіей, предъ святымъ алтаремъ, об?тъ давала, что будешь ему в?рная и послушная до могилы.
— Об?тъ давала! Кто его давалъ? я или т?, кто располагали мною какъ вещью, какъ существомъ безсловеснымъ? Я
— Любочка, печально заговорила опять Анна Васильевна, — когда слово предъ святымъ Божіимъ Евангеліемъ не будетъ насъ вязать, какое свяжетъ насъ наше челов?ческое свободное слово? В?дь его-жь легче см?нить, ч?мъ то, что тамъ, на неб?, записуется! Сегодня дастъ одному женщина свободное свое слово, а завтра скажетъ: свободно его дала, свободно и назадъ беру, и другому дастъ опять то же слово. Такъ гд?-жь тогда законъ христіанскій? Гд? семья? Гд? миръ и благодать?
— Такъ по-вашему, порывисто отв?чала Любовь Петровна, — справедливо, чтобы мы отв?чали за то, что не нами сд?лано, чтобы мы в?къ свой добровольно оставались несчастными, потому что вздумалось сд?лать насъ такими т?мъ, кто располагали, командовали нами? Не благодарить-ли еще судьбу за это, не ц?ловать-ли орудіе, которымъ насъ безжалостно пытаютъ?…
— Покориться надо, Любочка, тихо, едва слышно, проговорила на это Анна Васильевна.
— Ахъ, тетушка, почти съ отчаяніемъ воскликнула красавица, — в?дь это жестоко! Жизнь в?дь еще не вся прошла, еще жить хочется!… Васъ Богъ хранилъ, тетушка, не давили васъ, не терзали, не знали вы т?хъ мученій, не знали и этой жажды счастія…
— Не знала! повторила Анна Васильевна. И въ этихъ двухъ словахъ было такъ много тревоги и робости и какого-то непонятнаго зам?шательства, — что у меня сперло дыханіе, отъ любопытства, отъ ожиданія. Что же это она будетъ говорить, милая, добрая Анна Васильевна?
— Ахъ, Любочка, начала говорить она, — думала я, помру и въ могилу съ собой это возьму. Тяжко, скажу теб?, припоминать мн? то. Только не знаю, что внутри меня такъ будто теперь шевелится и нудитъ: скажи, можетъ ей для пользы, для твоей пользы, Любочка, будетъ… Ты думаешь, не знала, я ни т?хъ мученій, ни жажды той, какъ сказала ты… И мученія т?, и жажду, — все я испытала. Только ты истинно сказала, что Богъ меня хранилъ. Сохранилъ онъ меня отъ стыда в?чнаго, и до сихъ поръ н?тъ того дня, чтобъ я его, Творца Небеснаго, со слезами за то не благодарила… Жалуешься ты, что не спросясь тебя за немилаго замужъ тебя выдали. A на то я теб? опять скажу: стар?е я тебя, — за наше время никого насъ не спрашивали, почему молодыми очень выдавали насъ, такъ что жь было и спрашивать: за кого батька съ маткой скажутъ, за того и выходили. Такъ и я вышла…
— И не любили дядюшку, когда шли за него? послышался удивленный голосъ Любовь Петровны.
— A не любила жь! простодушно отв?тила Анна Васильевна. — Я другаго любила, промолвила она, пріостановившись и вздохнувъ.
