клянусь Рощей. Или прикажете их с голой задницей встречать?
— Это кого же? — удивился Каспер.
— Увидите, — усмехнулся старик.
Скрипнула дверь. Зезва принялся искать глазами свою одежду, под которой лежал меч Вааджа. Брат Кондрат осуждающе покачал головой и снова окатил себя водой. С приветственным ворчанием, вошли два старших сына Мевлуда, высокие и широкоплечие молодцы, весьма мрачные на вид. Они тащили новый чан с поднимающимся с поверхности воды паром. Поставили свежую воду, смерили гостей тяжелыми взглядами и вышли, что-то невнятно пробурчав на прощание. В приоткрывшейся двери Зезва заметил третьего сына старого банщика — самого младшего, но такого же угрюмого и неразговорчивого, как и его старшие братья.
— Мои сынки, — не без гордости сообщил Мевлуд, — Арен, Орест и Горгиз — младшенький!
— Хорошая у тебя баня, — Зезва вытер пот со лба. — Ты вот что мне скажи. Во время проповеди…
Мевлуд напряглся, уставился на пол. Снова заскрипела дверь. Мзумцы вздрогнули. Но это был лишь Горгиз, младший сын. Недобро зыркая по сторонам черными глазами, юный душевник притащил кувшин с пивом и кружки. Поставил все это на почерневшую от времени деревянную табуретку с кривыми ножками.
— Спасибо, — поблагодарил Каспер, забравшийся на скамью с ногами. Лицо юноши раскраснелось и блестело бисером капелек пота.
— На здоровье, — выдавил из себя молодой душевник. Бросил быстрый взгляд на отца и вышел, чуть переваливаясь.
— Правая нога у Горгиза короче левой, — пояснил Мевлуд, вздыхая. — Вот и хромает.
— Это ничего, — пропыхтел брат Кондрат, — главное, чтобы голова на плечах была, а не бурдюк дырявый.
Морщинистое лицо Мевлуда расплылось в благодарной детской улыбке. Зезва глотнул пива, блаженно прикрыл веки.
— В храме, — проговорил Ныряльщик, не открывая глаз, — ты остался, хотя все твои сородичи ушли. Странно для душевника, клянусь дубом. Или, быть может, у тебя родня имеется среди мзумцев?
— Нет, — мотнул головой старик, — не имеется.
— Почему тогда остался? Проповедь тронула?
Мевлуд лишь мрачно усмехнулся в ответ.
— Оставь человека в покое, — вмешался отец Кондрат, принимая от Каспера полную кружку пива. — Ах, Дейла, какое приятное и холодное!
— Ко мне париться все ходят, — сказал Мевлуд, — и солнечники, и душевники, и эстанцы со рменами. Мхец заявится, и его попарю. Были б у него окроны. Манат баррейнский тож сойдёт!
— И гызмаала тоже? — небрежно спросил Зезва, открывая правый глаз.
— Перевертыша? — засмеялся банщик, вздрогнув. — Шутишь, мзумец, э?
— Да слухи всякие ходят, — вздохнул Ныряльщик, открыв и левый глаз. — Говорят даже, будто чуть ли не в монастырь гелкац наведывается.
— Зачем это? — удивился Мевлуд. — Монахинь за сиськи тискать, или как?
Зезва и Каспер переглянулись, засмеялись. Брат Кондрат грозно сдвинул брови, прикусив губу, чтобы не расхохотаться.
— Сказки, значит? — уточнил Ныряльщик.
Банщик поднялся.
— Господа рыцари и ты, святой отец. Мне с вами тут сидеть времени нету. Вот-вот гости пожалуют.
С этими словами старик направился к дверям. Открыв дверь, сказал:
— Как попаритесь всласть, приходите к камину.
— Непременно, — пообещал Зезва. Когда двери за Мевлудом закрылись, он наклонился вперед и зашептал: — Вот, еще один, дуб меня дери! Кого не спросишь в селе насчет оборотня, или хохочут, либо уклоняются от ответа! О чем это говорит?
— О том, что в Кеманах одни гызмаалы, — улыбнулся Каспер.
— Я не шучу, Победитель!
— Помните, ночью-то, — покачал головой брат Кондрат, — мы не спали, все ждали, вот нападут, вот в постели нам змей подсунут…
— Отче, — задумчиво произнес Зезва, — ты рассказывал, что гелкацы — хитрые бестии…
— Сам ты бестия, сын мой. Люди они, человеки, такие же как мы с вами!
— Да ладно. Я, по крайней мере, не превращаюсь в клыкастого урода и не бегаю ночью по подземельям.
— Нет, не бегаешь, — усмехнулся монах. — Но кто же эти несчастные оборотни, как не люди? Или, думаешь, зверь отпустил бы нас тогда?
— Лишь один из них, — заметил Каспер. — Второй растерзал бы, не задумываясь.
— Вот тебе, святой отец, — проворчал Зезва, — вечный бой между добром и злом, а?
— Глупец! — выпучил глаза отец Кондрат. — Трижды глупец! Пойми, наконец, нельзя делить мир на белое и черное, красное и зеленое, синее или желтое!
— Разве? Вот ты же поделил, отче. Глянь, сколько у тебя цветов: и желтый, и красный с зеленым!
Кондрат негодующе взмахнул руками.
— Сколько мы уже знакомы, Зезва, но я не перестаю тебе удивляться. Ты постоянно ищешь подвох, вечно стараешься подловить собеседника, Ормаз свидетель!
Ныряльщик вздохнул.
— Хотел бы я стать восторженным идеалистом вроде тебя, святой отец, — Зезва хотел еще что-то добавить, но помрачнел, опустил голову.
Каспер отставил недопитое пиво, опустил ноги на пол.
— Пойдемте к камину? — спросил он. — Любопытно глянуть, кто там пришел еще к Мевлуду. Может, сам отец Виссарий пожаловал!
— Вряд ли, — прогудел брат Кондрат, поглядывая на мрачного Зезву, — его святейшество прибыло только что, да еще и в сопровождении джуджей Геронтия Огрызка! Ормаз Всемогущий, встретились по дороге!
— Думаете, он теперь у отца Андриа? — поднял голову Зезва.
— Уверен, сын мой. Разговаривают о делах мирских.
Ныряльщик задумчиво взглянул на монаха. Улыбнулся, тряхнув мокрыми волосами.
— Курвин корень, хватит уже тут сидеть, сваримся же, как курицы! К камину! Где мои штаны?
Тени горящих свечей лениво плясали на старинном образе Ормаза. Грозный бог сурово взирал на смертных потрескавшимися от времени глазами. Отец Андриа поправил погнувшуюся свечу, которая вот- вот могла упасть, опасно накренившись под тяжестью застывшего воска. Настоятель протянул руку, прикоснулся кончиками указательного и среднего пальцев к уголку образа. Не оборачиваясь, тихо произнес:
— Так рад, что ты приехал, дорогой брат.
Отец Виссарий осенил себя знаком Дейлы, поднялся с колен.
— Взаимно, любезный брат мой, взаимно! — старец Рощи повел плечами. — Прохладно в храме.
— Разве? — повернулся Андриа. Виссарий вздрогнул, потому что в полумраке ему почудилось, что на месте рубцов с лица настоятеля смотрят не него тёмно-красные глаза.
— Возможно, я просто мерзляк, брат.
Они помолчали. Отец Виссарий не сводил глаз со спокойного лица двоюродного брата. Вздрогнул, когда тот проговорил, улыбнувшись:
— В глазах твоих печаль и раздумье, брат мой.
Виссарий опустил голову. Слепой видит получше зрячего, подумал он. Впрочем, он уже давно
