прибивал к земле, они выехали на дорогу к дюнам.
Тогда он опустил стекло, ощутив на губах соленый вкус, так восхитивший его утром и так быстро пропавший. Где-то далеко в морской темени колебался свет. Пальцы его сжались. Он оглядывался на меловые впадины дюн и испытывал странное чувство своего могущества, точнее сказать, какого-то желания. Ему казалось, что все это достанется ему, станет его собственностью.
Они миновали деревню, низкие домики по обе стороны дороги, похожие на лачуги. Неужели одно то, что он мчался в этой машине, способно было породить у него иллюзию своей силы?
Он вспомнил улицу в Валансьенне, одну из тех печальных улиц не то пригорода, не то города, едва освещенную витрину лавки, глухой звонок при входе, отца с седеющими волосами, вечно напуганного очередными платежами, мать, трагически переносившую рак желудка.
Сколько лет он ненавидел эту декорацию со всем тем мелочным и удушливым, что было ей присуще.
Ветер с моря проникал через дверцу и стегал по лицу. Ему захотелось петь и кричать, но он тут же вспомнил Лину, которую маленький поезд вскоре высадит в незнакомой деревне. У нее не было чемодана, лишь жалкий сверток в серой бумаге, полученной, вероятно, у хозяйки отеля.
- В 'Воробьиной стае' есть велосипед?
Красный огонек сигареты шофера повернулся к нему, но глаза Арсена увидеть было невозможно.
- Вам уже охота смыться?
- Я думаю, что велосипед мне не повредит.
- Я так не считаю.
- Почему?
- Хозяин не одобрит... Мне, конечно, все равно...
Я на службе у его брата. А этот ворчит даже тогда, когда мне случается опоздать на пять минут. Моде попытался выдавить улыбку.
- Я полагаю, что смогу все же выходить из дома?
- Попробуйте... Все будет зависеть... Понимаете, он ревнив...
- К чему?
- Трудно объяснить. Ревнив, как больной человек... Вот послушайте... У меня была калека-тетка, которая не вставала с места в своей комнате на втором этаже... Дом был невелик... Две комнаты внизу, две наверху. Так вот, она проводила весь день, прислушиваясь к шуму и голосам... Ей дали палку, чтобы она могла стучать в пол, когда ей было что-то нужно... Достаточно было сказать что-то шепотом, как раздавался стук.
'Что вам, тетя?'
'О чем вы там шепчетесь?'
Если кто-то входил или выходил... Она встречала нас подозрительным взглядом... Мы были похожи на людей, которые у нее что-то украли...
- Слева видны огни Вера?
- Точно, Вера.
- Сколько от него километров до 'Стаи'?
- Шесть... Есть короткий путь через болота, но зимой он недоступен.
Мишель, однако, не испытывал разочарования. Он не колебался. Ему хотелось как можно скорее оказаться в доме в дюнах, не терпелось снова встретиться со старшим Фершо. Он негодовал на себя за то, что недостаточно разглядел его, не обратил внимания на некоторые детали...
Больше всего его коробило в Арсене даже не сдобренная наглостью вульгарность, а тот снисходительный тон, с которым он говорил о Фершо. 'Ему не понять!' - думал он. И три предшествующих секретаря тоже ни в чем не разобрались. Мишель был убежден, что он-то все поймет.
Ему было немного стыдно, когда он думал о Лине. Он любил ее. Иногда страстно. Но с этого утра он только и делал, что предавал ее. И сознавал это. Он вел себя, как настоящий предатель. Он думал только о Фершо и его тайне.
Высунувшись из кабины с бьющимся сердцем, он стремился поскорее увидеть огни дома. Но сумел различить лишь слабый свет со стороны кухни, а когда их машина подъехала, то в темноте обнаружил еще одну.
Мэтр Морель, вероятно, еще не уехал. Моде был раздосадован. Его интересовал, притягивал один Фершо, так что дурное настроение или досада от сознания, что в доме находится этот делец, походили на ревность.
Здесь Арсен помог ему вынести простыни, пишущую машинку и ряд других предметов. Они вошли через кухню, где старая Жуэтта, занятая чисткой картофеля, даже не подняла головы.
- Не забыл привезти мясо?-лишь спросила она у Арсена, который по дороге останавливался у мясника, и теперь бросил мясо на стол, где находился стакан с остывшим кофе.
Мишель не знал, что ему делать и куда податься. Стоя перед печью, он не снимал плаща. Арсен вышел, чтобы поставить машину в сарай.
- Я поднимусь с вами, чтобы все сделать в комнате,- сказала старуха, бросив последнюю картофелину в эмалированную миску и смахнув в корзину шелуху.
Пыхтя, она поднялась с места, поглядела на простыни и подушку, словно чем-то недовольная, вздохнула и зажгла керосиновую лампу.
- Берите лампу и идите впереди меня.
Проходя мимо комнаты, в которой сидели мужчины, они услышали голоса, затем телефонный звонок. Дверь не открылась. Фершо и дела не было до своего секретаря.
- Держите лампу прямо. Еще разобьете стекло.
Они миновали комнату господина Дьедонне, где в новой печке-не той, что была утром,- разожгли огонь, и она не дымила. Это была низкая чугунная печь, какими пользуются прачки. Вероятно, Фершо сам установил ее днем. Тут же стояла железная кровать, а рядом пять или шесть кованых сундучков, выкрашенных в темно-зеленый цвет.
- Поставьте лампу на подоконник. Она ловко застелила Мишелю постель.
- Привезли кувшин и таз? Надо будет сходить на чердак за подставкой.
Потом, когда все было сделано, она огляделась в последний раз, пожав плечами, словно нелепость происходящего ее не касалась, и молча спустилась вниз, оставив молодого человека одного.
Керосиновая лампа освещала Мишеля желтым и густым светом. Сначала он посидел на краю постели, потом встал, подошел к окну, отодвинул гипюровую занавеску и прижался лбом к стеклу. В темноте были видны только огромные волны, ритмично накатывавшиеся на пляжную гальку, да с громким криком, как молнии, пролетавшие чайки.
Внизу оба мужчины продолжали свой разговор, и их голоса, подобно журчанию, достигали Мишеля.
То был второй день, точнее вторая ночь пребывания Моде в 'Воробьиной стае'. Внезапно проснувшись и испытывая страх, что проспал, он нащупал на мраморном столике спички. Пламя осветило циферблат будильника, стрелки которого мирно показывали десять минут четвертого. Боясь, что снова уснет, Мишель зажег свечу.
Он не привык спать с будильником, и его мирное потикивание усыпляло его. Свечи должно было хватить на четверть часа. Ее красноватое пламя вызывало смутные воспоминания детства, погружая в еще большее оцепенение. Он погасил ее и нарочно остался лежать на спине, зная, что в этом положении не сможет уснуть.
Под одеялом было тепло, но лицо и нос оказались во власти холода, влажного холода, который набегал неизвестно откуда волнами, хотя дверь и окна были закрыты. Погасил ли он свечу? Отчего-то ему показалось, что он видит квадрат узкого камина из черного мрамора и желтые обои с бурыми цветами на стенах. Его снова сморило. Если на свою беду он уснет, то наверняка не проснется в пять часов, как сам себе назначил.
Выйти раньше он не решался. Мало найдется желающих подышать воздухом в три утра. А если его услышат? Что он скажет Фершо, если тот вдруг обнаружит его на площадке второго этажа?
- Встану через час...
Почувствовав, что снова погружается в сон, он вытянул из-под одеяла ногу, чтобы холод не дал ему уснуть, и все равно был во власти всяких кошмаров. Казалось, он слышит тяжелое дыхание Жуэтты, спавшей рядом, за стеной, и которая раз двадцать за ночь со стоном тяжело переворачивалась с боку на
