бок, после чего ее какое-то время не было слышно, и всякий раз задавал себе вопрос, не померла ли старуха.
Нет, он никоим образом не должен уснуть. Ему надо непременно повидать Лину. Она пришла к дому накануне, и Моде почувствовал к ней глубокое сострадание. Было около трех часов дня. Мчавшиеся по небу низкие тучи должны были приблизить наступление ночи. Судя по тому, что к белым чайкам, летавшим над самой кромкой суши и воды, присоединилось воронье, на пляж прибило падаль. Черные и белые птицы перемешивались в небе, танцуя какой-то дикий танец, сопровождая его криками и стремительно планируя в какое-то, не видное Мишелю из дома, место на пляже.
Занятый одним из своих бесконечных разговоров по телефону с парижским адвокатом мэтром Обеном, Дьедонне Фершо был вынужден находиться у стены, на которой висел телефон. Через слегка раздвинутую штору Мишель вдруг увидел вдали Лину, которая нерешительно брела по дюнам, то четко выделяясь на фоне неба, то частично пропадая в зависимости от рельефа местности.
Сначала он испугался, что хозяин заметит ее, а потом испытал острое чувство жалости - такой она выглядела одинокой среди безбрежных просторов, где проносился только ветер, одинокой и напуганной видом этого унылого берега и, как он догадывался, птицами, отчего еще более нерешительно продвигалась вперед.
На ней были ее единственные уличные туфли на высоких каблуках, которые увязали в песке и скользили по гальке, изгибаясь на каждом шагу. Пальто-то, которое он оставил ей и которое они не успели продать старьевщице в районе Аршив, было трехлетней давности, когда их носили длинными, что придавало ее фигуре жалкий вид. Ей было холодно. Нос наверняка замерз. Она робко продвигалась вперед, стараясь изображать женщину, которая прогуливается. Словно можно было найти хоть одного гуляющего в такой час на всем побережье Ла Манша! Если бы Фершо ее увидел, он сразу бы все понял. И что бы тогда произошло?
Неужели она, которая начинала задыхаться на городской улице, прошла почти восемь километров? Ей пришлось спрашивать дорогу. И теперь она кружила вокруг дома, жадно поглядывая на окна.
Жуэтта должна была увидеть ее в стеклянную дверь кухни.
У Мишеля сжалось сердце. Но к чувству признательности стало примешиваться ощущение неловкости, почти озлобления. Ему было стыдно за нее, а он не любил испытывать стыд. Бродя вокруг дома, засунув руки в карманы своего жалкого и слишком длинного пальто, она выглядела брошенной женщиной.
- Ты уверен, что сможешь ее прокормить? - настойчиво спрашивала его мать, когда он женился. Ибо мать была единственным человеком, который не испытывал к нему никакого доверия, не обманываясь по поводу того, что он с таким убеждением доказывал окружающим.
Как и другим, он солгал ей. Поклялся, что будет зарабатывать достаточно, чтобы содержать жену, что скоро разбогатеет.
Все знала о нем одна Лина. Он ее не обманывал. Разве не она так хотела выйти за него? Разве не она два года назад стала бродить под окнами газеты, в которой он писал о происшествиях? Разве не она всячески старалась попасться у него на дороге, возвращаясь с бакуловских курсов?
В то время она носила плиссированные юбки из шотландки, свитер из тонкого джерси, облегавшие грудь и подчеркивавшие ее формы, что так отличало ее от других девушек. Она изучала языки, потому что родители хотели, чтобы она что-то изучала. Вероятно, она рассказала о своих чувствах подругам, так как неизменно прогуливалась возле его окон с одной из них под руку.
Через одну из этих подруг, сестру товарища Мишеля, он и познакомился с Линой. С тех пор они каждый вечер встречались на улицах в поисках местечка потемнее - в подворотнях, а иногда и на сквозняках пустынных подъездов, чтобы прижаться друг к другу.
Лина была богата. Ее отец владел Большим кафе с его бело-золотым залом с зеркалами и люстрами, теплыми коричневыми сиденьями, которое посещали только именитые люди города. С самого утра в изящных туфлях, в отложном воротничке невообразимой белизны, открывавшем апоплексическую шею, его можно было видеть то за одним столиком, то за другим, наливающимся краской по мере того, как проходило время, со все более круглыми глазами и заплетающимся языком. Но, хотя к вечеру он уже с трудом подыскивал слова, никто никогда не видел его пьяным. Чувствуя, что находится на пределе, он без чьей- либо помощи, осторожно шагая, отправлялся спать.
Ни его жена из прекрасной семьи, ни дочь никогда не заходили в кафе. Он бы этого не потерпел. Мадам Бокаж носила самое роскошное каракулевое манто в городе и была членом самых закрытых благотворительных комитетов.
Что бы сказали промышленники и крупные коммерсанты Валансьенна, клиенты Большого кафе, которое они считали своим клубом, если бы увидели дочь Бокажа бродящей, как нищая, по песку и гальке между дюнами?
Опасаясь, что она может остановиться, Мишель отошел от окна, прежде чем Лина успела его увидеть, и нарочно задержался в глубине комнаты. Когда позднее принесли лампу, на пляже уже никого не было.
Он зажег спичку. Было без десяти четыре. Боясь уснуть, он встал голыми ногами на коврик, надел туфли, оделся окоченевшими от холода пальцами, которые стали еще холоднее после того, как он слегка смочил лицо водой.
Побрился он накануне, чтобы выиграть время. В комнате не было будильника, и он специально взял тот, что стоял на кухне. Но не посмел унести его без разрешения старухи.
- Раз вы оставляете его на ночь на кухне, я воспользуюсь им у себя в комнате. Каждое утро я буду приносить его обратно.
Он боялся, что Жуэтта догадается, но она его даже не слушала. И тем не менее он не посмел завести звонок, который мог разбудить весь дом.
Он плохо спал. Слышал, как по крайней мере до двух часов стучал деревяшкой Фершо, бродивший взад и вперед по своей комнате, как раз под ним.
Сняв туфли, он стал тихо спускаться по лестнице, часто останавливаясь, чтобы прислушаться. Больше всего он боялся переступить лестничную площадку, боялся шума, который мог поднять, и испытывал беспокойство, словно совершал дурной поступок, хотя имел полное право повидать жену.
Еще накануне он решил, что выйдет через кухню. Ключ от двери всегда был на месте, а засов открывался просто. На улице и без луны было достаточно светло, чтобы ориентироваться. Как ни странно, свет исходил не от влажных туч, а от простиравшегося до бесконечности моря в барашках.
Он шел быстро, не оборачиваясь. Ноги вязли в песке. Только оказавшись на дальней дюне, он оглянулся на дом, чтобы посмотреть, нет ли света в окнах.
Тогда чувство восторга снова овладело им. Он вдыхал воздух с таким же наслаждением, словно ел что- то вкусное. Пренебрегая мягкой дорогой справа, он предпочел идти берегом, спотыкаясь о гальку, наклоняясь, чтобы посмотреть обломки, принимавшие в темноте фантастические очертания, дотрагиваясь рукой до прибитого морем пня, а то подбирая кости каракатицы или беря в руку скользкую водоросль.
Ему было холодно. И немного страшно. Он даже бросился бежать, когда раздался шорох под ногами, но потом, заслышав опять тот же шум, сообразил, что это бродят по мокрому песку крабы.
Он разве что не пел-такая музыка играла в его душе. И даже с некоторым сожалением после получасовой ходьбы свернул на дорогу к Веру, по обочине которой стояли голые деревья, сбрасывая, несмотря на то, что дождя не было, холодные капли.
Вдали виднелись крыши словно придавленных к земле домов. Он пошел быстрее. Ему не терпелось увидеть скорее Лину. Накануне он ловко выспросил у Арсена, есть ли гостиница в Вере, и тот сообщил, что зимой они все закрыты, кроме одной, скорее напоминавшей постоялый двор.
- В нем табачная лавка - как раз напротив церкви.
Вместо того чтобы светлеть, стало еще темнее и холоднее. Он достиг площади, узнал вывеску над дверью без порога. Но дом оказался заперт и ставни закрыты. В деревне было тихо, на улице - ни души. Часы на церковной колокольне показывали почти пять часов.
Неужели придется ждать? Он обошел довольно длинный двухэтажный дом. Из хлева потянуло теплом - там были коровы, потом раздался петушиный крик, загремела цепью собака, и он испугался, что она залает.
Железный, выкрашенный суриком портал был укреплен на двух сваях. Через щель можно было увидеть грязный двор, кучу навоза в углу, старый автомобиль без шин рядом с телегой. Ему показалось, что в правой
