«мне плохо», «я не помню», «спаси меня». И на всех весах мира один короткий вопрос обормота был куда тяжелее, чем все мои мысленные выкрики. Придется о деньгах. Придется быть просто меркантильной сукой.
– Ты переговоры с Яуллисом читал? Синдзи слегка склонил голову, по-прежнему размытую ярким светом.
– Нет. К-которые?
– Он связался со мной после взрыва солярного заряда… Капитан молчал, ожидая продолжения, а я молчала, не понимая, откуда этот страх продолжить говорить. И откуда чертова неуверенность в своих словах. И откуда…
– Он предложил деньги за уничтожение остатков флота «Алмеха».
– Д-деньги?
– Да, пятьдесят миллиардов.
– Н-но почему? Пресвятое небо, да ты хренов идиот! Я выдохнула и вкратце изложила свои мысли: и о захвате обеих корпораций сразу, и о встраивании СН-боеголовки вместо боевой части какой-нибудь кластерной торпеды, и обо всем-всем-всем. Я заводилась. Мне пришлось оправдываться, потому что я оказалась сукой. Потому что я сбила какие-то гребаные корабли корпораций.
Потому что я придумала их якобы отпор. Я оправдывалась перед пеплом своей совести, перед здравым смыслом, а вот теперь – перед этим идиотом. И хуже всего то, что мне не все равно.
– И у меня не было выбора, понимаешь? Ты, мать твою, понимаешь или нет?! Он молчал – все так же размытый в пятне света, и у меня тянулись промерзшие руки, чтобы дернуть его за ворот, влепить ему поцелуй в губы, влепить ему по рылу, просто выдернуть его из этого нимба, в котором ему так, черт бы его подрал, уютно.
– И он з-заплатил?
– Да, – сказала я, отворачиваясь от капитана – всего такого в белом.
– К-кому? На счету по-прежнему только аванс за п-первую миссию. Я моргнула, пытаясь понять, о чем это он сейчас, а когда поняла, то это было просто вау как больно – прямо в голову, в мозг, электроды в центры боли.
– Ты точно проверил?
– Да.
– Но… Он же баронианец! Он не мог соврать! Синдзи молчал, и ответ можно было прочитать прямиком по офигительному белому свечению. Баронианец, конечно, солгать не может. На какую-то крошечную долю секунды мне захотелось разорваться.
Хотелось побыть настоящей девушкой: разрыдаться, вцепившись ему в руку, умолять вытащить меня, не бросать и спасти. Хотелось быть по-настоящему сумасшедшей – чтобы с отшибленной головой – и просто рассмеяться, и признать наконец, что это я все придумала, потому что хочу только одного: быть лучшей и доказывать это на каждом шагу. Я всего-навсего осталась лежать на столе, слушая, как он уходит.
Свет Синдзи забрал с собой. *** В коридоре фрегата было пусто и тускло. /'Куда всю энергию перенаправили?'/ – подумала я, двигаясь вдоль стенки. После душа мне стало легче, и мысли прояснились, но в голове срочно потребовались новые спасательные дамбы, потому что уже начало затапливать. И все, и хватит. Переживу. Каюта не изменилась, здесь все было как раньше, только теперь больше некуда мне бегать от кошмаров. Я поскладывала разбросанные вещи и улеглась на кровать, подтянув колени к груди. Думать не хотелось, да и нельзя было думать, если уж совсем строго разобраться. Но я точно знала: рано или поздно придется заснуть, и теперь вообще не факт, что я оттуда вернусь. К Майе. Увы, пора. Ибуки сидела за столом и ковырялась в манипуляторе скафандра.
Тестерная отвертка щедро выводила данные на голо-панель, и Майя, сдувая с лица челку, смотрела больше на экран, чем туда, где ковырялась.
– Привет, – сказала я, садясь напротив.
– А, привет. Сейчас. Ибуки несколькими движениями загнала детали на место, и манипулятор с тонким свистом сложился.
– Ну, что скажешь? – поинтересовалась докторша и икнула. – Или ты так – выпить пришла? За упокой, так сказать? Я обхватила себя руками и фыркнула:
– Нет. Я хочу попросить тебя помочь мне. Майя потерла висок пальцем и смешно наморщила носик:
– А с чего это ты? Я думала, по части психоанализа у тебя проходит секс с Синдзи.
– Нет, – сказала я. Отчетливое понимание, что зря я пришла, кололось в виске. Простое «нет» без сопровождения ругательств обошлось мне очень и очень дорого.
– Ладно, извини, – сказала Майя, вставая. – Пойдем. Мы пошли. Я смотрела на худую докторшу, на ее слегка сутулую спину и думала, что ей, наверное, нелегко. Чисто по-женски нелегко.
Так бывает в наш век, и во все века, наверное, было, что одержимость идеей иногда дает сбой, и человек оглядывается, а вокруг – никого, и чего-то странно-интересного хочется, и небо уже не такое голубое (розовое, зеленое, синее). Интересно, сколько раз за свою жизнь она уже выходила из строго- научной скорлупы?
– Давай с самого начала, Аска. Я ее не видела. Ибуки устроилась где-то за моей спиной, на висках висели очень противные липучки, а над головой снова была лампа.
– Майя… Можно свет погасить?
– Что? А, хорошо. Только не засни, смотри мне. /'О, Ибуки, это вряд ли. Это очень вряд ли'/. Я вспоминала свою жизнь. Как меня привели в большой-большой зал, как там была только крепкая мамина рука, хотя самой мамы в памяти не было. Добрый улыбчивый дядя подсадил меня в странную капсулу, погладил по голове, и так – вжав головешку в плечи, напуганная, с голубыми глазищами в пол-лица – я погрузилась в темноту. Потом было первое в моей жизни слияние с машиной, о котором я не запомнила ничего, кроме давящего ужаса клаустрофобии. Мне казалось, что это не фреймы компьютера, а меня заперли в душной коробке, по которой пульсирует охлаждающая жидкость. И это был первый случай, когда я, еще не помня мамы, услышала лейтмотив своей жизни. /'Ты самая лучшая, доченька'/. Он варьировался, он плавал, набирал обертонов, он играл и кружился: /'Ты умничка, доченька»./ Лейтмотив настырно долбился мне в затылок басами: /'Ты //так //стараешься, доченька'/. А еще менялась мамина рука. Она поначалу была твердой и уверенной, ласковой, но чем сильнее расширялся мой мир, чем больше было воспоминаний, тем меньше мне нравились прикосновения. В них появилась дрожь, ладонь часто была покрыта липким потом, и я гадливо съеживалась под взглядом, в котором горела лихорадка.
– Когда ей поставили диагноз?
– Мне было четырнадцать. Я нахмурилась. Что-то болело там, в эти четырнадцать лет. Планеты выгорали по всему космосу, мы вяло воевали с баронианцами в пятый раз, до этих шерстистых все не доходило, кто такие люди, и мы им объясняли. Новости пестрели пожарами и орбитальными бомбардировками. Там было много ненависти – и бормотание, мельтешение телевизора не умолкало ни на секунду. Я – подстароста первого курса космоходки, ходила по опустевшей квартире, я смотрела на свою мечту и сосала, как леденец, сладкую мысль: мне больше не надо быть лучшей. Больно. Черт, как больно. Что-то там было страшное, в эти четырнадцать лет.
– Почему ты молчишь? Возраст. Может, парень? Нет, я никогда не маялась такой дурью: я ведь лучшая. Все свои странные желания и тепло я сгоняла гимнастикой и зубрежкой. Мир парней пришел позже, после наблюдений за сверстницами, которым повезло – или не повезло – с матерями. Может, по учебе что- то? Да, могло быть. Я впервые сорвалась, когда пришлось пожертвовать экипажем в задаче по уклонению. Нет, нет. Что-то другое. Очень другое.
– Хорошо, Аска. Пока остановимся здесь. Какой твой самый страшный кошмар? Я вспомнила Хикари и улыбнулась. Черт, я улыбнулась. Гори в аду, староста Хораки, но ты даже близко не подходишь к тому, что я видела раньше.
– Я стояла в очереди на принудительное донорство.
– Что?
– Да. В непроглядном черниле комнаты голос Майи казался еще более удивленным, чем должен был. А я вспоминала ту феерию ужаса, которая ожила в моем сне – во сне шестнадцатилетней девушки.
