страх… удушающий, все убивающий страх….. Здесь тебе не истории о героях и не плутовской роман – а только заботы животного & извечно-человеческий вопрос Зачем все это зачем – !Но !эти глаза: они остаются, вопреки кровавому потоку времен, вопреки всем фотокарточкам с обгоревшим краем, – похожие на возникающие в сновиденьях безжизненные леса и на расщепленные ущельями скалы : !эти !глаза : как они глядят – пронизывающе-печально загнанно и отчаянно – Воскресный вечер, изнемогший у края позднелетней грозы, все часы утекли в грязно-бурую заводь застоявшихся туч, свет, застрявший в оконном стекле, ржав тускл & горяч, как конфорки кухонной плиты –, и упрямство ребенка – мать ведет его за руку домой – в эти душные моменты уходящего воскресенья бесконечно повторяет детский=настойчивый вопрос: Ну скажи: Зачем все это зачем; и в лице матери, замкнутом & спокойном, – эта женская забота, это естественное интуитивное чувство, которое молчит во все те моменты, когда повседневные-неприятности плохие- отметки испорченная-одежда царапины & прочее-в-таком-роде, подобно грязной дождевой воде заполняют ее часы нескончаемой суетой –; но которое внезапно обнаруживается в такой вот момент под душным грозовым небом: как если бы у этого ребенка, которого она держит за руку, женщина !внезапно и в1ые распознала ту стигму, которую в свое время носила уже ее мать – как носили ее, передавая по наследству, и все предки матери, – и которую она ощущает в себе самой, хотя никогда не искала слoва, способного Это выразить, и никогда не называла Это никаким словом, ведь и слова атмосферное-давление & температура очень мало говорят нам о том, чтo в действительности представляет собой Погода –; и вот теперь, в этот предгрозовой вечерний час под пыльно-бурой заводью застоявшихся туч, мать открыла в своем ребенке, которого держит за руку, это Слишком-поздно, эту проявившуюся уже в ранние годы Склонность-к-одиночеству, эту семейную черту, парадоксальным образом заключаю–щуюся в том, что именно родство & сходство людей безжалостно и безысходно предопределяют на все еще не наступившие, еще только предстоящие годы также и невозможность их длительного Со-Существования, то есть жизни друг-с-другом и друг-для-друга; & это ее внезапное движение – схватить сына за руку, – движение, о котором она, конечно, не думала, что оно может что-то изменить, и которое было просто безотчетной реакцией на то, что она заметила в ребенке эту наследственную черту (так человек, который выбросился из окна, инстинктивно протягивает руки, будто желая оттолкнуть приближающуюся мостовую) – ?!Что из тебя получится ?!Что получится из всех нас – ; короче говоря, такая Забота не может дать никаких ответов, а только время от времени, вновь&вновь выражает этот страх….. только – этот про!клятый страх…..
Утренний свет, ГлыбаТумана, состоящая из молочного-холодного мерцания, придвинутая – из- Снаружи – к отверстию, ведущему вовнутрь руины : Решетка перед входом, как в последний вечер: плотно- плотно пригнанные друг к другу & теперь врезанные в ГлыбуТумана – как тонкие сухожилия – вертикальные металлические прутья, которые, будучи прикрепленными к 4хугольной массивной раме, как будто бы совершенно закрывают выход из руины, если не считать 1 отверстия в видном отсюда-изнутри левом нижнем углу –; они, похоже, были здесь с незапамятных времен, с того момента, когда Кто-то впервые озаботился тем, чтобы держать закрытыми Вход & Выход из этой руины. Отверстие, тем не менее, достаточно велико, чтобы я или другие могли проползти сквозь него & выбраться из Внутри руины. Он, главарь (которого ОНИ называли Совой), – он, должно быть, с большой опаской протискивался сквозь отверстие в решетке, после того как понял, что его попытки вызволить меня отсюда в Снаружи ни к чему не приведут; но в конце концов он выполз отсюда к ДРУГИМ один – наверняка раздосадованный, обиженный: ибо несправедливость остается в осадке всякой-заботы & всякого-доверия – и отвращение в последней ухмылке страха. Так что теперь эта решетка перед входом в руину казалась такой, как если бы, кроме меня, очень долгое время !никто здесь- внутри не бывал. Незапертый проход в ограждении, калитка, видимо, по недосмотру оставленная открытой, через которую столь многое могло ускользнуть и в которой столь многое могло исчезнуть…..
Эта ночь неумолимо подошла к концу – так же, как закончилось за 1 ночь лето. И никакое слово теперь уже не даст отсрочку, не замедлит ход событий. Когда в свой 1ый день в Иностранном легионе я сидел в пригородной электричке, в темном гремучем вагоне, и ко мне с подозрением приглядывались – или игнорировали и избегали меня – ТЕ, кому на непредсказуемое время предстояло стать моими-коллегами = моим-окружением, а тот утренний туманный час еще только чуть-чуть осветлился серым сиянием, даже тогда: никакая отсрочка и никакое замедление хода событий уже не были возможны: Дело зашло слишком далеко. Теперь я был с НИМИ; и казалось, ОНИ, вплоть до этого часа, действительно ждали меня….. Я попал туда, где мне следовало быть, во-Внутрь Большого Темного Поезда….. И получил то, в чем нуждался. Я тогда молчал, так же как и другие, попросту закрыл свою пасть, а поезд с его характерными шумами, с тряской & вибрацией, сверлил наши тела, каждому казалось, будто тряска эта исходит непосредственно из него самого, из каждого вырванного у ночи человеческого тела….. Туман же подкрашивал ландшафт & утро серой тишиной – –
То немногое, что у меня было, давно превратилось в слова – Ханс Кровяная Колбаса & Бюргер Кляйн[109], инфицированные обезьяньи сны, обсасываемые пьявками & знаками препинания….. – я высказал Всё, но это Ничем мне не помогло – потому что и этого Немногого, оставшегося в ночи, было все-таки слишком много. Теперь наступило утро, ночь закончилась и иссякла.
В утреннем мыльном растворе, плавающая, внутренность этой руины: давно оставленные своими хозяевами, но сохранившиеся, а когда-то брошенные, даже мародерами&грабителями оцененные как ненужные, вещи – и эта их былая жизнь, продолжающаяся сама-по-себе, как тайная жизнь забытого и искалеченного; ибо теперь всё то, что прежде было для вещей пассивом их жизни & для чего они создавались, заимствовано ими, как их-собственная форма существования, у всего, что с ними происходило прежде: быть взятым-в-руки – использованным – отложенным – потерянным – провороненным – забытым – выброшенным; заимствовано, в том числе, & у тех, даже совсем незначительных, действий, которые люди совершали с ними под воздействием радости гнева отчаяния страстей скуки или лютого-безумия: Швырнуть растоптать стукнуть-по-столу С помощью молотка ножа ножниц наказать угол-шкафа дверную-ручку спинку-стула на которые человек наткнулся С силой запустить чем-то в стену Стряхнуть с рук рой светлых водяных капель И подхватить падающее И отыскать казавшееся-навсегда-потерянным И преисполнившись-благодарности Это-вновь-обретенное нежно-и- незаметно прижать-к-щеке поднести-ко-рту Как-если-бы-губы с-наслажденьем-и-жадностью слизывали- капельки-пота с-кожи-любимой, – ярость & нежность, безумие вечных-детей –:– Так вот и расщепляются деревянные-ручки оконные-рамы крышки-столов: на пластины, на деревянные страницы некоей Книги, которая непрерывно пишется незаметно-навеваемым, тем сором повседневности, которого страшились классики (& и потому со страхом избегали подобного зияния, как и в своих скульптурах они со страхом избегали изображения телесных отверстий); так же образуются и трещинки на блестящей эмали или свинцово-серые выбоинки величиной с человечий глаз; так же выцветают краски на ручках-кувшинов на кромках-чашек; так появляются зазубрины&ржавые-крапины на лезвиях-ножей; так распадаются на волокна и рассыпаются в пыль шнуры покрывала простыни гардины – – и образуется рамка из пыли, из неописуемого сора, оставляемого скользящим мимо временем –. Это сперва. А дальше все происходит так, как если бы выброшенные вещи хотели спародировать угасание & гибель своих прежних хозяев, сами обретая все более блеклые тона в темно-окрашенных водах Исчезновения, потому что ведь светлость и яркость – всегда первое, что утрачивается; вот и эта груда из всевозможных обломков мебели тут – внутри разрушающегося отсыревшего здания – выглядит так, словно все содержимое гигантского выдвижного ящика из шифоньера некоего Недавно-умершего, все полинявшее затхлое и теперь бесстыдно выставленное напоказ барахло, не имеющее никакой ценности (даже с точки зрения непредсказуемых в своей сентиментальности наследников, внезапное появление которых еще не вовсе исключено), однажды было выброшено в Здесь, а потом оставлено & забыто, как любой мусор; она, эта груда, теперь окружена осыпью, то есть засохшими заскорузлыми мумифицированными обломками себя-самой, всем тем, что было разбито, расколочено, но после соединено – пылью – в почти уже растительное друг-с-другом- сращивание; эта груда заражена, охвачена, пожираема той гнойной, лепрозорной «мерзостью запустения», что неизбежно сопутствует бедности и забвению, она раз-и-навсегда рухнула в провал Катастрофы; И,
