сон, который снится кому-то, лихорадочно бредящему. Паутина из каракуль, натянутая чужой рукой; многочасовой охотничий гон, со злобой ненавистью & яростью, по угодьям дерьмовой бумаги. И ничего не остается в конце. Я – только тень, которую тащат на тонком поводке письменности; призрак, который должен имитировать жизнь, но каждый шаг которого направляется чужим силлаборазмером, и так до последнего слова. И даже мой теперешний ужас уже пред-писан заранее, как этот наступающий день. А эти письмена, они исчезнут в тумане – исчезнут из утра – распадутся в клочья. Где-нибудь в этой бумажной горе, в этом пэчворке из лоскутьев напрасно растраченной жизни, я, наверное, мог бы прочитать о тумане, о ненависти & ярости одного мертвеца, который не может умереть и пытается растянуть еще оставшиеся часы, создавая пэчворк из лоскутьев напрасно растраченной жизни. Я пишу, следовательно, я существую. И если бы я наклонился, поискал в этой куче исписанных обрывков бумаги, я наверняка рано или поздно нашел бы тот обрывок, на котором написано, что я наклонился и кровоточащей рукой выхватил из кучи исписанный обрывок бумаги, чтобы прочитать, как я наклонился, выхватил из кучи исписанный обрывок и смог опять прочитать, как я написал о том, как я пытался прочесть в Тишине-после-взрыва, в ТуманоСвете, проступившем из Сумерек=Утра, те заметки, которые я набрасывал в темноте кровоточащей рукой в какой-то другой, придуманной мною жизни –; и стал поспешно читать, пока от сырости и от боли, о которой я же и написал, письмена не расплылись перед моими глазами; читал заметки, оставшиеся от понапрасну растраченных ночей, когда была поймана в сеть каракуль моя мушиная жизнь – и потом высосана Пауком-Временем –; я сидел в эту ночь, как и в предыдущие ночи, прислонившись к стене, недалеко от входа; от отсыревшей кирпичной кладки тянуло холодом, И озноб, будто на паучьих лапках, пробегал по моей коже. : Я сидел совсем-1, оцепенев в неподвижности, ?как-долго, поблизости от входа во-Внутрь руины и у края этой бумажной горы….. И все написанное тут – для того, чтобы протянуть мои часы 1очества от одной ночи-в-руине до другой – было давно забыто и еще раньше стало мне чужим, так что все это, разорванное на клочки и валяющееся тут же, теперь лежало в моих руках как чужое мне, сотканное из туманно-бледного света: Все эти найденные мною кусочки жизни, состоящие из ярости отчаяния шума & крови, громоздящиеся грязно-бесцветной горой, – неужели все это ?действительно ?написал..… ?я –. Тот взрыв, который покалечил, порвал мою руку, покалечил, порвал и последнее, что я делал, мои письмена, эту паутину из неразборчивых строк, И теперь кровь из моей руки допишет то, что сам я уже не смогу дописать. И я прочитал на грязном клочке бумаги, наудачу выбранном из горы каракуль, к которой привела меня кровоточащая рука Случая, те две фразы, с которых я когда- то начинал:
–!Никто больше не ступит в эту руину. !Ничто не заставит кого-то отважиться на Такое хотя бы еще 1 раз.
И оставил поезд, который вот уже несколько часов неподвижно стоял на рельсах, решительно спрыгнул с подножки, чтобы продолжить свой путь пешком. Небо мгновенно опять затянулось тучами, серые щупальца испарений обшаривали луга и поля вокруг застывшего в ожидании поезда, и неподвижность тумана опять погрузила день в ватную немоту. Насыпь, по которой – по влажной от росы траве – я с трудом взбираюсь, определенно невысокая, и все же ее верх теряется в туманной дымке. Сухие весенние травы, подобно зубьям гребня, прочесывают проплывающие мимо волокнистые клочья. Спотыкаясь и оскальзываясь, я нахожу-таки, примерно на середине подъема, тропу.
Справа, с другой стороны, у подножия насыпи (как бы выныривающей между двумя островками тумана), река: маленькие серые волны бьются о камни – ветра нет, ГлыбаТумана лежит и над этой водой, непроницаемая и крепкая. Удивительно: Прежде, когда день, вскоре после восхода солнца, пребывал еще в своих светлых часах, я этой реки не заметил; может, узенький в другое время ручей, который всегда сопровождал эту тропинку на окраине города, в результате таяния снега внезапно стал бурной речкой И, выйдя из берегов, затопил окружающую местность. Ветра нет, эти волны внизу, вероятно, порождает сама речушка: может, своим быстрым течением над неровным дном, как бывает с морскими приливами и отливами. Повыше и параллельно реке вьется дорога – или, скорее, тропинка, слегка наклонная, как и сам склон, – а земля от туманной сырости размякла, как если бы уже несколько часов моросил мелкий дождь. Но дождя нет. Насыпь с тропой, наклоненной в сторону реки, видна не больше, чем на несколько метров вперед, а дальше – дымное марево, и кажется, будто с каждым моим шагом дорога возникает заново. Башмаки глубоко увязают в земле, я часто оступаюсь, нога соскальзывает и оказывается в опасной близости от воды. Если я упаду, мне не за что будет ухватиться на этом гладком склоне. Из зарослей каких-то растений, напоминающих бледный камыш, тянутся вверх тонкие камышинки тумана. Если я соскользну с крутого откоса и упаду в реку, я бесследно исчезну под волнами, и расступившаяся серая поверхность тотчас сомкнется надо мной – –
Цвет воды, между тем, изменился. Прежде серая, она сделалась дегтярно-черной, волны теперь кажутся маслянистыми и более ленивыми, чем прежде. С каждым шагом по узкой тропе (земля теперь такая же черная, как все укрупняющиеся и укрупняющиеся волны) я все больше боюсь соскользнуть вниз, упасть в реку, которая должна быть глубокой – оттуда поднимаются теплые испарения, а такое возможно только в громадном водном бассейне – и действительно, другой берег, видимо, где-то очень далеко, за туманом. Очень может быть, что это вообще уже не тот узкий ручеек, который, когда растаял снег, за одну ночь стал рекой и затопил округу; скорее, это море – цель нашего предполагаемого летнего путешествия, обещанного мне отцом за несколько недель до его смерти. Тропинка, по которой я с трудом продвигаюсь вперед, могла бы – почему бы и нет – оказаться той тропой, ведущей к крайней оконечности косы или острова, о которой отец, особенно в свои последние дни, так много говорил. Хотя идти по тропе мне все труднее, хотя я все чаще оскальзываюсь и при этом, что очень опасно, постепенно приближаюсь к воде, страх, что я могу утонуть, заметно убывает : может, теплое дыхание, поднимающееся от темной маслянистой воды, освободило меня от этого страха; страха, возникшего, когда я смотрел на матовые волны, которые напоминают сделанные из серого металла детали все в себя затягивающего мельнично- колесного механизма –
Внезапно туман – так же быстро, как раньше сгустился, – рассеялся. Хотя не было ветра, который мог бы его разогнать: и теперь, как и прежде, в воздухе не ощущается ни малейшего дуновения, как если бы та неподвижность, которая перешла к этому дню от тумана, сковывала и воздушные струи. Температура тоже как будто не изменилась : просто серость и не пропускающий света туман как-то сами собою исчезли.
И – свет полуденного часа, лишенного теней, какое-то свечение высоко в синеве. Солнца нигде не видно, свет, кажется, не имеет источника и равномерно распространяется повсюду, как прежде – непроницаемая гуща тумана. Насыпь же, по которой я шел, превратилась, незаметно понижаясь, в плоскую береговую полосу, в песчаную отмель, изрезанную сверкающими бухточками, поросшую выносливыми карликовыми соснами и эритриной: кустами, в зеленой листве которых светятся красные цветы.
И между низкими, пригибающимися к земле деревьями устроились – по одному или маленькими группками – люди, они лежат в траве на пестрых подстилках, у всех у них тела уже покрылись загаром. В воздухе ни звука; да и от кромки воды не доносится никакого шума. Люди, в живописных позах, распределены по ландшафту так, как если бы театральный режиссер специально аранжировал эту сцену, для какого-то спектакля на пленэре. Нигде нет теней, которые придали бы этой картине глубину, – ни вблизи, ни вдали: море пляж люди сосны и кустарниковые заросли одинаково лишены теней, одинаково отчетливо выделяются на ярком фоне этого дня. И хотя я еще слишком далеко, чтобы различать лица, мне кажется, я все же узнаю своих знакомых: по тем мельчайшим особенностям жестов и движений, которые дольше, чем имена, сохраняются в памяти. Поэтому ощущение чужести всего этого у меня исчезает, как и опасение, что я заблудился – –
Когда я подхожу ближе, мне сразу бросается в глаза совершенно одинаковый золотисто-коричневый оттенок кожи, свойственный всем этим людям, а также застылость их лиц,
