Собачьи ночи

сердечно-мерцающем ритме; такое фальцетное – на высоких тонах – и одновременно очень мощное шипение, какое бывает, если из лопнувшего центрального отопления толчками вырываются струи пара или воды –; все это прерывается лишь короткими паузами, после чего возобновляется снова: 1-&-то-же гектически спотыкающееся доходящее до гипервентиляции и затем идущее на спад ритмичное дребезжание, как если бы в этих черепах безумные=штурмовики устроили новую Хрустальную ночь и громили мозговые извилины, – в то время как сами ОНИ, эти киндермужчины, ногами&верхним- корпусом, дыханием&дрожанием подыгрывают дребезжащему ритму. Но эти длящиеся и длящиеся, накладывающиеся друг на друга приступы синтетической отрыжки из-за своей механической регулярности & перманентности кажутся совершенно чуждыми всему человеческому (ибо такая жажда разрушения & такая ярость, будь они человеческими, рано или поздно исчерпались бы) и вызывают ассоциацию скорее с роботом-разрушителем или с ЯРОСТЬ-машиной, которая, если ее однажды запустить, будет до тех пор с неумолимой свирепостью продолжать свою мозгодробительную работу внутри человеческих черепов, пока кто-нибудь не отключит источник питания, либо пока мозги не будут уничтожены полностью, – либо, в самом простом случае, пока не закончится рабочий перерыв. Во время этой добровольно предписанной себе мозгодробительной акции лица под наушниками напоминают морды быков, когда те ссут : умиленный&пустой&самозабвенный взгляд; легкая-печаль&моно-тония были специально изобретены, чтобы продержаться в неприветливой повседневности, они постоянно приукрашиваются & вдалбливаются в головы, так что из всего этого образуется тайный, то есть: примитивный код – строго ограниченный набор слов шуток & звуков; код этот позволяет людям, с его помощью уже настроившим себя на «детский» лад, стать жителями особого=их-собственного мира, который, хотя и располагается у границы другого, внешнего мира, состоящего из страха & забот & боли, похоже, существует без-проклятия-старости, без-страхов & без-обязательств, и его жители могут, если пригнутся, вместе со своим бэби-языком & бэби- музыкой пребывать в некоем Вечнобытии в качестве маленьких детей, в бесконечно длящемся, неизменно согревающем их единстве с другими такими же липкоротыми засранцами, которым, по сути, дозволяется&прощается всё, любая-жестокость&любая-распущенность; то есть это существа, пользующиеся почти неограниченным правом….. на недуманье и всякие гадости. И все-таки, как если бы ОНИ сами инстинктивно ощущали недостаточность своих звуковых атак, ОНИ всегда, когда эти атаки достигали кульминации, присовокупляли к ним еще и другую, отвечающую их акционистским = их подлинным потребностям кульминацию в форме 1 угрожающе & с-грохотом захлопнутой двери, 1 ящика, опрокинутого или разбитого пинком либо кулаком, 1, после спрыгивания с крыльца, удара ногой в крепком спортивном ботинке по камню дереву железу бетону – или по любому предмету & по любой площадке, которые в такой момент могут подвернутся ИМ, жаждущим грохота гула & эмоциональной- разрядки. А после опять все сначала, опять все та же шарманка с тупой=народной «Силой-через- Повторение»[12], любимой этими вечными детьми, проявляющейся и сейчас, когда они соединились с жителями поселка, – на сей раз под фальшивой этикеткой Общение; но только сила эта всегда обретается за счет более слабых, всегда опирается на тех, кто и так уже в проигрыше, и так уже ущемлен – & на самом деле предполагает тот же образ мыслей & исполняет ту же функцию, что пароль на военных маневрах: обеспечивает допуск в их круг, в их сообщество & иерархию, позволяет им всем опять, в очередной раз, с уверенностью почувствовать : Мы все составляем целое. – И каждое празднование окончания рабочей недели, которое я до сих пор здесь наблюдал, было по сути ничем иным, как удлиненной рабочей паузой, с добавлением разговоров об их-работе….. которые велись с особым жеманством, свойственным пролетариям-в-белых-воротничках, когда каждый что-то из себя строит, изображает & претендует на обладание неповторимой индивидуальностью. Павлины Шульцы, распускающие хвосты: Не приводящая ни к чему болтовня, как что изменить, улучшить, как прямо сейчас заполучить то или иное вспомогательное средство – !настоящие инструменты & !безупречные машины, не этот старый хлам….. И как каждый, если бы только он делал на своем месте то, что там нужно делать, и делал по своему разумению, мог бы тратить вполовину меньше сил – :такого рода габитус, в таких масштабах, я знал до сих пор только по определенным, недобровольно-комичным фильмам периода социалистического реализма; & вот Сегодня&Здесь: на !Западе=в том лоне, где зародился социализм, уже после смены определяющих символов, мне довелось наблюдать, как габитус этот внедряется в реальность…..

Я попытался однажды – сглотнув с ухмылкой дурной привкус их слов & лишь наполовину всерьез – прервать эти, если можно так выразиться, разговорные ленты Мёбиуса: объяснил им, что движение лицевых мускулов в связи с болтовней на неизменную тему рабочего процесса – всего лишь симуляция игры мускулов телесных в процессе физической работы; молоть языком – мужской идеал работы и физических упражнений; и эта столь желанная для многих мускульная игра сравнима, в свою очередь, с мускульно-ритмичной телесной активностью при половом сношении. А следовательно (я все еще ухмылялся, высказывая эти соображения, – и все еще ничего не замечал), – а следовательно, такое репетиционное говорение в рамках определенной мужской группы есть проявление гомоэротически=коллективного желания мастурбации – которое (здесь я позволил себе поясняющий жест) закономерно переходит в желание лизать-чужую-задницу, как только внутри группы появляется лидер. –Ваша болтовня (закончил я свою лекцию) – ваша склонность к пустой болтовне есть не что иное как сексуальное извращение. Вам бы пора !наконец перестать мастурбировать на глазах у посторонних людей и у своего шефа – ?или вы уже так опустошены, что ничего более не ?!хотите.

Уже довольно долго в круге моих слушателей царило молчание. Потом вдруг я краем глаза заметил жест человека, сидевшего сбоку от меня: он энергично постучал пальцем себе по лбу, я обернулся, обвел глазами известково-бледные злые лица – ни 1 проблеск иронии не пробьется сквозь такой панцырь. Iron Prooved[13]. Лики Повседневности: Интриган Клеветник Глупец Лжец Трус Всезнайка (теперь к ним прибавилась моя харя Смутьяна) & все прочие бактерии, которые обычно кишат вокруг заднего прохода. В конце концов все ополчаются друг против друга, так с незапамятных времен повелось у людей и бактерий, и тогда ни один повод для вражды не кажется им слишком ничтожным, ни один дерьмовый выигрыш – слишком дерьмовым –

–Этот фраер-в-ушанке ишо смеет !раззевать пасть. :Кто-то выплеснул остатки пива мне под ноги, я услышал, как другой проревел: –Ты сперрва раскумекай Шо значит равотать, прэжже чэм нести о нашей- рравоте такой вздор. Инн Же!нёр. – Мужики вокруг поднялись, с достоинством отошли в сторонку, образовав новый круг, я видел только их спины, туго обтянутые рабочими куртками, – точь-в-точь набитые песком мешки для боксерских тренировок, грязно-пятнистые от ударов&пота; они оставили меня в одиночестве….. перед пенящейся лужей пива, которая медленно всасывалась землей и, как если бы здесь издохла медуза, оставляла за собой слизисто-пенный контур.

Из их журчащего равномерной речью круга теперь то тут то там вырывались вскрики, как языки пламени, находящего для себя все новую пищу. И вскоре, усиленная начавшейся пьянкой, перемена: Под воздействием огня, оставлявшего на коже красные тени-порезы, и нарастающего пьяного экстаза с лиц людей, собравшихся вокруг лагерного костра, внезапно исчезло все пустое, юношески-невыразительное, – свет огня, это раскаленное клеймо, впечатал в их искаженные криком&смехом черты удивительное смирение, что-то вроде потухшего отчаянья, которое не родилось в них самих, но было старше, чем они=сами, старше, чем их отцы&матери, и даже старше, чем их предки; огонь, вокруг которого все они сидели, придал их лицам вид остывшего железного литья – старообразность, беспощадную старообразность; и их горланящие голоса & их глаза, казавшиеся обломками лавы, превращали эти лица в маски Хора немых. То был час пламени, пожирающего хворост чувственных впечатлений. Из светло-оранжевого сияния, под треск сырых поленьев, время от времени выпрыгивали в ночную тьму длинные протуберанцы; вместе со снопами искр прыгал на фоне угловатых языков пламени и 1 человек из компании, собравшейся вокруг костра, тот, кого они называли Хэки[14], потому что он – никогда не имевший постоянного места жительства – настругал детишек во всех уголках страны и разыскивался властями за неуплату алиментов; поскольку мозг его разъели наркотики, он лишь с трудом, посредством театральной жестикуляции, удерживал уже