болиголова – :С 1 же мгновения этот запах убожества въедался в слизистую оболочку носа&рта; дни&ночи здесь, других уже не осталось, сожраны выхолощены обжигающей известью, поначалу я пил как бездонная бочка, даже больше чем те-другие, но ничто мне не помогало: дышать глотать свои же плевки кисловатые глинистые клецки. А кожные капилляры забиты цементной&известковой пылью, которая, как бы тщательно ты не мылся, остается в мельчайших морщинках & под ногтями, и кожа & ногти порваны кровоточат как стигматы, как постоянное указание на то, что место твое в подвале общественного здания, – как, впрочем, и место каждого=здесь….. Раньше, давно, по пути на другую работу, инженерную, я каждое утро встречал человека на мопеде, уже пожилого (но ?кто-знает, сколько ему было лет) механика из слесарного цеха – потерянные годы юности скапливались в серо-коричневом, крошащемся по краям резиновом коврике, которым этот человек-на-мопеде, казалось, не имевший возраста, день-за- днем, зимой и летом, закрывал себе живот и ноги, выше защитного кожуха для коленей&голеней, когда ехал на своей зеленой «Ласточке»; & человек этот по всем рабочим дням, утро-за-утром, с точностью до секунды, появлялся в 1-&-том-же месте той улицы, что вела к фабрике (:разумеется, и сам я, чтобы это констатировать, должен был день-за-днем оказываться в ту же секунду на том же месте улицы…..) – на нем всегда был 1 и тот же старомодный желтый шлем, дополненный защитными очками в оправе из губчатой резины (резина с-течением-времени стала, как и коврик, ломкой &, кроме того, порвалась по верхнему&нижнему краю, и эта губчато-резиновая окантовка очков была теперь крошащейся&твердой, как высохший хлебный мякиш) :так вот, этот человек, который представлялся мне заключенным и одновременно своим же тюремщиком, наблюдающим, как незаметно и постепенно, волоконце за волоконцем, крошка за крошкой, расходуется его юность, так что сам он, по сути, не имел поддающегося определению возраста, – человек этот казался под своим серо-коричневым, ломким по краям резиновым ковриком просто всеми позабытым предметом, похожим на те осенние яблоки, которые, будучи разложенными в чуланах или на шкафах, не стареют в собственном смысле слова и уж тем более не созревают, чтобы потом сгнить как всякая органическая жизнь, но, становясь все меньше и меньше, то есть попросту иссыхая, превращаясь в пыль, в конечном счете медленно и незаметно истлевают. Потому что за всеми маскировочными покрытиями всегда скрывается только 1: тоска & безутешность, так давно знакомые, настолько привычные, что они уже не воспринимаются в качестве таковых. Хорошо, что мы не должны прочитывать по собственным лицам письмена застывших лавовых потоков страдания….. все эти вечно одни и те же, но всегда незаконченные истории, которые, как открытые проходы к катакомбам, пробивали себе путь сквозь древнюю, существующую много тысячелетий человекопороду, & пробиваются снова и снова, ведут все дальше и дальше, вплоть до нас самих, до каждого отдельного человека, чтобы наложить на нас печать, которая связывает воедино нас и все живое. Для кого любовь уже невозможна, говорили когда-то, тому остается сострадание, и все мы – аналь-фабетики, не способные прочитать самих себя; но оттого, что такие вещи всегда оставались непродуманными & непроговоренными, что мы намеренно заглушали их собственной шумливостью & грубостью своего поведения & внешнего облика, каждый, естественно, еще лучше все это знал – :я, однако, не мог сострадать себе или этим оболваненным, сострадать нам всем, искалеченным диктаторами асоциального=рабочего мира и способным – неважно, маскируется ли это на социалистический или капиталистический лад – производить на свет только таких же, как мы, калек. Меня это приводило в ярость, и ярость моих ранних лет – ярость молодого человека, который впервые !видит & !чувствует, !где тиски безнадежно постаревших палачей впиваются в его тело, чтобы переделать юность в калечную старость, – Здесь & Сейчас, в теперешней фазе моего бытия, могла в любой момент снова меня захлестнуть; я же, злобно и саморазрушительно радуясь, что еще способен выплеснуть свои чувства, охотно позволял себе подобные срывы, пережевывал старые, давно остывшие слова & фразы с удовольствием, но и с бездонным презрением & отвращением к самому себе, – пережевывал как жесткое, волокнистое мясо, которое, даже когда ты выковыриваешь его, уже подгнившее, из зубов, все же остается 1ственной крепкой материей в невообразимо пустой, безотрадной Дурляндии вокруг тебя….. Но ведь даже униженный самой тяжелой, лишающей человеческого достоинства работой & живущий под постоянной угрозой гибели раб (продолжал я выпускать из себя ярость моих ранних лет, в очередной раз цитируя так часто повторяемую фразу), даже такой раб все-таки еще владел противо-оружием: суверенитетом духа. (!Это когда-то казалось мне решающим доводом) :Либо человек обладает суверенитетом духа a priori, и тогда его готовность покориться идиотизму & добровольное отречение от духовности, неосознанное зарывание себя, все глубже и глубже, в вязкую непристойность & добровольное превращение в губку, которая впитывает все комфортные нечистоты, окружающие человека как массовое существо, – тогда все это настолько его, человека, обесценивает и деклассирует, что он лишается всякого права на сострадание: ведь уделом того, кто по своей воле запрыгнул в выгребную яму, испокон веков и вполне справедливо становились насмешки&издевательства – : Либо (решил я тогда с самонадеянностью юнца, еще не имеющего за спиной устрашающе многих прожитых лет) Либо дух не является a priori неотъемлемой частью человека, и тогда вопрос о сострадании вообще не стоит. Потому что со- страдать это значит причаститься к страданию другого, к его великой скорби из-за невосполнимой утраты, из-за насильственно у него отнятого. ?!Как же скорбеть из-за чего-то такого, что не могло быть утратой, ибо никогда никому не принадлежало –
Но (и я посмотрел на толпу….. вокруг лагерного костра, который ОНИ разожгли перед входом в одну руину) Но мы ведь и не !страдаем по-настоящему. Нам, конечно, порой бывает плохо, однако Страдание, Боль выпадают на долю лишь 1окому. 1жды в рабочий перерыв я подобрал брошенную кем-то газету & стал читать те повседневные&повсенощные истории, которые теперь, в пору нарастающей инфляции, заполонили первые полосы:
3летний малыш, которого избивали, сменяя друг друга, родители : долгие ночи истязаний, сперва отец потом мать, наносили ему удары, били головой о кафельную плитку в ванной. Мать его бьет, а он шепчет – Мама Мама, потом больше не шевелится –; родители в ту же ночь расчленили тело ребенка на куски, расфасовали по пластиковым пакетам & на следующий день бросили пакеты в печь для сжигания мусора – нескончаемые нескончаемые часы умирания : в доме для престарелых старая, не встающая с постели женщина (ее лицо на тонкой газетной бумаге, с пощечинами и штемпелями просвечивающих типографских знаков, показалось мне сморщенным и усохшим – птичьим; тело у нее совсем маленькое, словно уже мумифицированное), и ей, больше не способной говорить, чужие руки меняют простыни, ее моют & кормят с ложки; на лице у нее застыла хныкающая гримаса, и она, будто утопающая, ухватилась за ногу молодой сиделки – это другое, но еще страшнее, чем утонуть-в-воде : тонуть в нескончаемых часах собственного=1окого От-Мирания – Только ведь быть=одиноким (и я посмотрел на темные теневые зубцы руин), одиноким Быть это Сегодня так же трудно и так же недостижимо, как сама-Смерть. В тот раз, продолжая листать газету, я нашел сообщения о демонстрациях забастовках маршах или погромах, устраиваемых футбольными болельщиками. И сквозь тонкие газетные страницы просвечивали, в зеркальном отображении, заголовки с первой полосы: КРИЗИС САРАЕ ОБОСТРЕН ВОЙНА НЕИЗБЕЖН СБЕРЕГАТ ТАРИФН СНАБЖ КРИЗИС ЭСКАЛ :жирные тяжелые буквы, которые впечатывались в эти истории об убийстве и смерти….. Но ведь даже когда мы протестуем & устраиваем забастовки, увязываем нашу индивидуальную ярость по поводу всегдашнего Слишком-Поздно в узлы общественных организаций & чеканим расхожую монету идиотских слов, а потом, под коллективное улюлюканье & свистки, горстями разбрасываем эту мелочь по улицам & площадям – даже тогда мы !не страдаем. !Именно тогда – уж точно нет. Вон они собираются снаружи: теневые силуэты, коллектив, компостная куча – в которой все превращается в перегной & в которой все раз-воплощается: ярость и радость и ненависть & что там еще, из-за чего прокисает всегда слишком долгая жизнь: детские фантазии & надежды, вынашиваемые отнюдь не детской, но уже от рождения старой, смертоносной плотью…..
В 1ое время после того, как я попал к НИМ, я верил, что смогу к этому
