тысячу человек унесло, представляешь?
— Представляю. — Ева сглотнула комок, вставший в горле. — И тебя вместе с ними?
— Меня не вместе, — усмехнулся он. — Меня отдельно. Вот, искали, нашли, звоню. Только маме не говори! — тут же предупредил он. — В командировке был — и достаточно.
— Ты и мне не все говоришь, Юра, — помолчав, произнесла Ева. — Ты… здоров?
— Здоров, рыбка, здоров! Вот чтоб мне сдохнуть — здоров! — наконец засмеялся он. — Это долго рассказывать, потом когда-нибудь, жалко денег казенных. А мне, знаешь, — вспомнил он, — тоже бабушка снилась, как раз накануне. И такая сердитая, просто жуть! Она на меня в жизни никогда так не сердилась. Я еще проснулся, подумал: к чему бы это? А оказывается… Все, сестричка дорогая, будь здорова! — сказал он. — С тобой поговорил — легче. Пойду теперь спать.
— Когда ты приедешь, Юра? — прислушиваясь к его интонациям, спросила Ева. — Ты столько дома не был, Юрочка, когда?.
— Скоро, — ответил он. — Теперь правда скоро, возьму отпуск, честное слово. Соскучился… Всех целуй, пока!
Короткие гудки уже звучали в трубке, а Ева все стояла, сжимая ее в руке. Она понимала, что Юра не рассказал ей и половины из того, что происходило с ним в эту неделю. И не только потому, что вовсе он, конечно, не отдыхал у этого залива Мордвинова, унесенный на оторвавшейся льдине… В его голосе она почувствовала тяжесть не физической усталости.
Что-то происходило в его душе, на другом конце света, где он был один, — и никто из них не мог ему помочь. Как никто не смог его удержать, когда он после расставания с Соной вдруг сказал: уезжаю…
Ева вздохнула и положила трубку. Что ж, он живой, и то слава Богу. Как ни благополучно все они выглядят со стороны, а у каждого свои скелеты в шкафу. Даже у мамы с папой, как выяснилось, тоже.
Она снова вспомнила об ошеломляющем сегодняшнем известии. Уже идя в детскую, переодеваясь наконец в домашнее платье, Ева пыталась понять: как же она относится к этому, как она должна к этому относиться — к этому вдруг появившемуся своему… пану Адаму?
Это была еще одна капля в ее душевной смуте, и Ева никак не могла понять: к чему она?
Глава 13
Наверное, ей и в самом деле не стоило ехать одной на дачу — на девятом-то месяце. Валя просил не ездить без него ни в коем случае, и Надя даже пообещала, что безвылазно будет сидеть дома. Тем более что он через два дня должен был выписаться из Института протезирования, где лежал уже две недели, и тогда они вполне могли поехать вместе.
На только что сделанном протезе Валя двигался несравнимо лучше, чем на жуткой, тяжелой железной болванке — «козьей ножке», на которой пришлось ходить почти полгода, пока культя не была полностью готова к протезированию.
И, конечно, надо было сидеть дома, как обещала.
Но ведь Надя чувствовала себя прекрасно, носила второго ребенка еще легче, чем Еву! И ей почему-то ужасно хотелось походить по лесу — вот как другим беременным хочется кисленького или солененького. А еще в первый раз мама говорила: если ты чего хочешь — это ребенок хочет, нельзя ему отказывать…
Может быть, она все-таки не решилась бы отправиться одна, но тут вышло так удачно: с утра ехал с кем-то на машине сосед и приятель Эмилии Яковлевны, Рудольф Петрович, у которого тоже был участок в Кратове. Он пообещал подвезти до самого порога.
И, обрадовавшись этой неожиданной возможности, Надя договорилась со свекровью, что поедет на дачу с утра и будет ждать ее до вечера, никуда не выходя с участка. А вечером Эмилия Яковлевна приедет за ней «на Боре или на ком-нибудь еще».
Беременность оказалась для Нади неожиданной и положа руку на сердце не очень желанной. Не то чтобы она не хотела больше детей, но сейчас… Во-первых, сейчас ей было совсем не до этих забот, она даже к Еве ни разу не съездила за те четыре месяца, что Валя провел в Склифосовского. А во-вторых… Во- вторых, она и в себе-то еще не успела разобраться!
Время с июня до ноября оказалось тяжелее всего, что Наде до сих пор пришлось узнать в своей, как она теперь понимала, совершенно беспечной жизни. Оно не работой было тяжело, совсем нет. Как и догадалась Эмилия, Надя легко справлялась со всем, что было связано с уходом за лежачим больным: с суднами, бельем, мытьем, бинтами…
Тяжело, невыносимо было постоянно находиться рядом со страданием. Даже не рядом находиться, а быть погруженной в него, чувствовать его в себе так, как будто все, происходящее с Валей, происходило в то же время и с ней.
С того дня, когда она впервые вошла в маленькую отдельную палату в травматологии Склифосовского, Надина жизнь полностью переместилась туда. Она не могла отойти от Вали почти ни на минуту. Разве что когда он спал после очередного укола, да и то ей казалось, что он вот-вот проснется от боли.
В первые недели, нескончаемые в своем страшном однообразии, это была только физическая боль — перекрывавшая все, не отпускавшая его ни днем ни ночью.
Сначала боялись гангрены и возили его на перевязки каждый день. Но делать их под наркозом до бесконечности было ведь невозможно — и Надя едва не плакала, видя Валины губы после перевязок черные, искусанные, опухшие и при этом улыбающиеся… Он-то в зеркало на себя не смотрел и, наверное, думал: если будет улыбаться, когда его ввозят на каталке в палату, то она и решит, что все в порядке.
Сначала Валя ни за что не хотел, чтобы Надя за ним ухаживала. Когда он впервые увидел ее наклоняющейся за стоящим под кроватью судном, то побледнел так, как будто она полезла за ножом.
— Надя, только не ты, я… — начал было он.
Надя поняла: если она не расставит все по местам сейчас же, раз и навсегда, то ее присутствие, без которого он жить не может, превратится для него в настоящую пытку.
— Валя, ты что? — сказала она, садясь на край его кровати. — Ты считаешь, мне лучше уехать?
— Почему? — Он не ожидал этих слов и еще больше побледнел, услышав их. — Ты… хочешь уехать, Надя?
— Я не хочу, — покачала она головой. — Но если ты еще хоть раз мне скажешь «только не ты», — в тот же день уеду.
До сих пор Надя ни разу не говорила с ним в таком тоне, но тут безошибочно догадалась: единственное, что сейчас окажется для Вали сильнее стыда перед нею, — это возможность ее потерять.
— Только ты, Надя. — Он секунду помолчал, глядя на нее чуть исподлобья, потом взял ее руку, приложил к своей щеке. — Не уезжай.
Она видела, что Эмилия ревнует ее к сыну — тем больше ревнует, чем яснее понимает, что Валя жить не может без своей Нади и что Надя угадывает его желания не только быстрее матери, но даже раньше, чем он понимает их сам.
Надя точно знала, когда Валя захочет есть, — и, хотя он еще спал, уже доставала из стоящего в коридоре холодильника принесенную Эмилией еду и несла разогревать на кухню.
Она чувствовала каждое его движение, когда ему наконец разрешили вставать на костыли, — и подхватывала его сзади под руки ровно за секунду до того, как у него начинала кружиться голова. Когда вестибулярный аппарат у него перенастраивался — так он говорил, пытаясь смеяться.
Но главное, только она могла его отвлечь от мрачных мыслей о будущем, которые с пугающей неизбежностью вставали перед ним… Правда, все Валины опасения, касавшиеся учебы, будущей работы, легко развеивала Эмилия Яковлевна. В Бауманском был оформлен академический отпуск, друзья, приходившие навестить Валю, в один голос уверяли, что нагнать ему будет — раз плюнуть. Ребята
