картины.
— Не ссорьтесь, ребята, — примирительно заметила Зоська. — Ты бы, Костенька, лучше расспросил нас, как мы съездили.
— Да, действительно, я говорю совсем не о том! — устыдился Костя. — Что вы видели в Стамбуле, мои дорогие?
— Лифчики, — сказала Лера. — И трусы, и мохер — я тебе дома покажу, составишь полное впечатление о Византии.
Не надо было говорить этого, и ее раздражения Костя совсем не заслужил. Ведь не он заставил ее ехать в эту поездку, он и представить себе не мог, что это такое — она и сама не представляла. Но Лера почувствовала вдруг, как начало сказываться напряжение этих дней. Все ее раздражало, беспричинные слезы подступали к горлу, и она не в силах была себя сдержать.
Чтобы не наговорить еще каких-нибудь обидных глупостей, она замолчала. Костя тоже молчал, и в таком печальном молчании доехали они до родного дома.
Глава 10
Три выходных дня Лера вообще не выходила на улицу.
Прежде такого с ней не бывало. Она не могла усидеть дома, и даже если не было никаких срочных дел, все равно находила, куда отправиться, хотя бы под предлогом поисков какого-нибудь из бесчисленных дефицитов — мыла, например, или гречки.
Но после Стамбула ей не хотелось никуда, и она сама себе удивлялась; правда, и удивлялась как- то вяло.
Новый год встречали втроем. Лера пошла спать раньше всех, чего тоже никогда прежде не бывало.
— Ты устала, Лерочка? — сочувственно спросила мама на следующий день, видя, как безучастно смотрит она в книгу, валяясь на диване. — Ты знаешь, я подумала: не стоит тебе, наверное, больше этим заниматься…
Надежда Сергеевна говорила полувопросительно, чтобы не обидеть Лерочку. Не дай Бог, подумает, что мама презрительно относится к ее новому занятию…
— Мама, — вдруг спросила Лера, по-прежнему глядя перед собой тем же безразличным взглядом, — а правда, что у меня походка какая-то необычная?
Испуг мелькнул в маминых глазах.
— Правда… — тихо сказала она.
— А почему?
Надежда Сергеевна молчала.
— Почему, мама? — повторила Лера.
— Я не могу тебе ответить, — вдруг сказала мама. — И не спрашивай меня больше об этом, Лерочка, прошу тебя…
С тех самых пор, как Лера себя помнила, мать всегда благоговела перед ней. Это, наверное, даже смешно выглядело, когда Лере было лет пять. В самом деле, странную картину они являли собою: мама спрашивает у маленькой девочки с пышным бантом, надо ли купить треску, или лучше — минтай. Даже продавщицы в «Рыбе» на Петровке улыбались.
А Лера никогда и не удивлялась этому. Мама всегда казалась ей слабой, робкой — да так оно, наверное, и было. А потом началась эта ужасная энцефалопатия, Надежду Сергеевну то и дело увозили в Боткинскую. Лет до тринадцати Лера перебиралась на это время к тете Кире и бегала в больницу с передачами, каждый день со страхом думая: что же будет, если мама умрет?
А потом она выросла, стала оставаться дома одна, но в Боткинскую бегала по-прежнему, и мысли были прежние…
На фоне этих мыслей совсем не казалось трудным брать на себя то, что Надежда Сергеевна считала «тяготами быта», а Лера — повседневными мелочами, на которые и внимания обращать не стоит. В самом деле, ну что им было нужно такого особенного, из-за чего жизнь могла бы показаться трудной?
Отца она совершенно не помнила: он ушел из дому, когда ей было два года, и с тех пор не появился ни разу. Пока Лере не исполнилось восемнадцать, приходили раз в месяц деньги, а потом не осталось и этих свидетельств того, что он еще живет где-то на свете. Лера настолько привыкла к этому, что даже не огорчалась и зла на него не держала. Его просто не было, и все.
Она никогда не спрашивала, что думает об этом мама, и Надежда Сергеевна тоже не заговаривала о муже. Кажется, она и не думала о нем, и не вспоминала. Дочка Лерочка — умница, красавица, заботливая и энергичная — была ее единственной радостью. И в университет она поступила сразу, и замуж вышла за такого хорошего мальчика, и в аспирантуре учится — чего же боле, как говорится!
И если Лерочка считает, что это нормально — ездить в эти ужасные челночные поездки — значит, так оно и есть. Вот только трудно это, вон какой усталой вернулась — и Надежда Сергеевна осторожно интересовалась, не следует ли отказаться от них…
— Я больше не поеду, мама, — ответила Лера. — Придумаю что-нибудь другое, проживем как- нибудь.
Она не кривила душой, говоря, что больше не поедет. Нет, не из-за усталости — она вообще не знала, что такое усталость, и сейчас ей оказалось достаточно один раз выспаться, чтобы отдохнуть. И не из-за таможенных трудностей, и не из-за тараканов в гостинице.
Дело было в другом. То непонятное чувство, которое только смутно тревожило Леру накануне отъезда, теперь стало совершенно отчетливым. Она отшатнулась перед тем, что про себя назвала «другая жизнь». Но это была не та другая жизнь, о которой писал ее любимый Трифонов, — не высшая жизнь освобожденного духа, а совсем наоборот.
«Другая жизнь», с которой так неожиданно для себя столкнулась Лера, исключала само существование какого-то духа. Она шла по жестоким законам выживания, и то, что с детства считалось недозволенным, невозможным, — в этой «другой жизни» как раз и было возможно, и даже необходимо.
Лере показалось, что она заглянула в какую-то пропасть в глубине собственной души, — и она в ужасе отшатнулась, дав себе зарок больше не заглядывать туда.
А тараканы, таможня, сотни лифчиков — это что же, это ерунда…
Но мешки громоздились в прихожей, на кухне и в комнатах, и, как бы там ни было, следовало продать их содержимое.
— Лучше всего — в Луже, — сказала Зоська. — Там оптовиков много, не обязательно все в розницу продавать. И из провинции много приезжает, берут что зря.
— В Луже так в Луже, — согласилась Лера: ей было все равно, лишь бы скорее.
Как назло, первые дни нового года выдались такие морозные, что даже дыхание схватывало, как только выходишь на улицу.
— Как в сорок первом году, — сердилась Зоська.
Часов в девять утра они с Лерой вышли из подъезда и, перехватывая из руки в руку свои битком набитые стамбульские сумки, направились к метро.
— По-моему, не мы одни о сорок первом думаем, — заметила Лера. — Того и гляди, общая паника начнется.
Состояние, в котором находились люди в эти первые дни нового года, можно было назвать не паникой, а шоком. Женщины ахали в магазинах, разглядывая ценники, а старушки — те и вовсе столбенели, благодаря Бога, что успели запасти спички и соль.
— Вот всегда так, — сказала Зоська, когда уже ехали в метро по Юго-Западной ветке. — Бедному жениться — ночь коротка. Как теперь распродадимся, не представляю. Люди-то деньги придержат теперь,
