слились для Леры в одну, да она уже и не воспринимала их как поездки. Просто — какое-то усилие, и все равно, где его совершать, в Москве или в каком-то другом месте.
В следующий приезд Лера пошла посмотреть Айя-Софию. Но ее разочаровал знаменитый собор: он мало чем отличался от стамбульских мечетей, был какой-то приземистый, несмотря на свою высоту. Ей даже показалось, что туристы, бродившие под его сводами, тоже немного разочарованы и словно бы отбывают свою туристическую повинность.
А Митино колечко было похоже на ту Айя-Софию, которую она себе представляла. И когда Лера смотрела на него, ей казалось, что тот, воображаемый, храм существует на самом деле.
На рынок в Лужниках они больше не ходили.
— С ума там сойдешь, — решила Зоська. — И что это за работа, от милиции бегать? Мы с тобой лучше на Переделкинский рынок поедем, в Солнцево, знаешь?
— Знаю, — ответила Лера. — Солнцевская мафия.
— Ну и что, что мафия? — не согласилась Зоська. — Мне наша челночница одна говорила, очень даже там нормально. Заплатишь крыше, так по крайней мере знаешь, что больше никто тебя гонять не будет. Поехали, Лер, она там два места купила, одно нам сдаст. Далековато, конечно, зато спокойно.
И они поехали.
Зоська оказалась права: Переделкинский рынок действительно производил вперчатление стабильного и относительно спокойного. Надо было платить челночнице Валентине за купленное ею место, муниципалитету за право торговли, примерно вдвое больше — бандитам, расположившимся в вагончике посреди рынка, — и все, можно было торговать.
Как ни странно, оказалось, что самое утомительное во всем этом — необходимость постоянно находиться рядом с местодательницей Валентиной. Она казалась Лере не совсем нормальной — женщина с остановившимися глазами, оживлявшаяся только при виде покупателя и при необходимости отсчитывать сдачу. Единственное, о чем могла говорить Валентина, было:
— Скоро места подорожают. Как пить дать подорожают, девки, вот помяните мое слово. И солнцевские сразу цену подымут, и государство. Что тогда будем делать?
Первое время Лера еще пыталась отвечать:
— Ну, будем больше платить, что же еще можно делать?
Но вскоре она поняла, что отвечать бесполезно. Получив ответ, Валентина несколько минут молчала — и заводила все ту же песню.
Это не просто раздражало, мешало — это сводило с ума, заставляло сомневаться в собственной вменяемости. И это надо было терпеть, потому что места на рынке были распределены так плотно, что сбежать от Валентины не представлялось возможным.
Чтобы хоть как-то отвлечься от разговоров о скором подорожании мест, Лера вглядывалась в других своих соседей. Но и это не слишком улучшало настроение.
Как и на рынке в Луже, много было учителей, и их вид угнетал Леру гораздо больше, чем вид квадратных парней из «солнцевской мафии». И неизвестно, что было лучше: беспомощная покорность судьбе, которую демонстрировали одни учительницы, или агрессивная готовность отстаивать свою честь, которой отличались другие.
Одна из таких стояла прямо рядом с Лерой и Зоськой. Она была маленькая, хрупкая и злая как оса.
«Вот, наверное, учеников мучила», — думала Лера.
Эта учительница математики торговала мужскими пуловерами с аляповатыми картинками. Рядом с нею часто стояла ее мать, пенсионерка, всю жизнь проработавшая в той же школе, что и дочь.
— Ты, торгашка, барыга хренова! — услышала однажды Лера и мгновенно обернулась.
Перед осой-математичкой стоял подвыпивший мужик и яростно орал:
— За синтетику — такие бабки! Да я за них вон в магазине шерсть пойду куплю!
— Ну и иди! — огрызалась математичка. — Что же ты сюда пришел?
— Не твое дело! Твое дело — барахло продавать, раз больше ни на что не способная!
Услышав эти слова, математичка не выдержала.
— Это ты мне говоришь? — закричала она. — Ты, быдло пьяное?! Да у меня, если хочешь знать, купеческая кровь! Мои предки по-настоящему торговали, пользовались уважением! А ты мне… ты мне…
Она едва не плакала, и неизвестно, чем кончилась бы эта перепалка, если бы мужик, плюнув, не пошел нетвердой походкой к другому лотку. Математичка долго не могла успокоиться. Пот выступил у нее на лбу, она достала из сумки капроновую флягу с водой и сделала несколько судорожных глотков.
— Быдло, самое настоящее быдло! — повторяла она.
Чтобы не видеть этого, Лера отвернулась. Что она могла сказать в этом мире, где все перемешалось, где никто не был ни прав, ни виноват?
Спокойнее всех, пожалуй, чувствовала себя Наташа, продававшая джинсы сомнительного происхождения. Она никогда не нервничала, не пыталась оправдаться ни перед соседями, ни перед собою; казалось, она родилась на этом рынке.
На самом деле Наташа родилась в деревне неподалеку от Переделкино и всю жизнь проработала в овощном магазине здесь же, в Солнцево.
— А теперь, девочки, какой смысл? — спокойно объясняла она. — У меня зарплата была неплохая, и сверху я каждый день еще по ползарплаты делала на весах. Это я понимаю, можно жить. А по нынешним ценам не очень-то сверху дадут сделать. Тем более, на рынке овощи дешевле бывают, чем в магазине, люди туда идут. Что ж я, дура, за зарплату корячиться?
— Наташ, — спросила однажды Зоська, — а вот было бы у тебя… Ну, не знаю, сколько. Двести тысяч баксов, например. Что бы ты с ними сделала?
— Дом бы купила в Испании, — ответила Наташа так уверенно, как будто уже съездила и посмотрела будущий дом. — А на остальные — магазин у нас в Солнцево, и джинсами бы торговала. Чтоб не на холоде и не барахлом — настоящими, фирменными. А что еще?
«Господи, — с тоской подумала Лера. — Есть же счастливые люди!»
Впечатление счастливого человека производил и еще один мужчина — один из немногих мужчин, торговавших на рынке. Когда он появился здесь впервые, Лера едва не ахнула: вот это красавец! Он чем-то напоминал Марлона Брандо, но выглядел гораздо более величественно — высокий, статный, с густой седеющей шевелюрой.
Расположился он основательно, аккуратно разложил на небольшом складном столике пакеты с женскими блузками. И начал зазывать покупателей.
Кажется, он не говорил при этом ничего особенного, но услышав его зазывные возгласы, Лера поморщилась.
— Женщины-красавицы! — громко повторял Марлон Брандо, обращаясь к каждой, проходившей мимо его столика. — Кто вас порадует, если сами себя не порадуете? Купите блузочку, девушка, не пожалеете! Парижский шик, вам не будет равных!
Он повторял это не раз и не два — целый день, и главное, так радовался, когда его призывы достигали цели, что даже неловко было видеть его счастливую улыбку и подрагивание рук, отсчитывающих сдачу.
Он был едва ли не единственным на рынке, кто ничего не рассказывал о себе соседям; даже имени не называл. Он возвышался над женщинами — прямой, широкоплечий и красивый, и многие отводили глаза, слыша его громкий голос — непонятно почему…
И все это повторялось каждый день, и так прошел июнь.
Мама уже перебралась на дачу к тете Кире, Костю Лера с трудом уговорила уехать к родителям в Калугу.
— Ну что мне за радость, если ты из-за меня будешь киснуть в такую погоду в Москве? — убеждала она мужа. — Котенька, подумай сам: все равно я целыми днями на рынке, все равно мне некогда. Лучше я распродам все это поскорее и приеду, правда? И, может быть, это в последний раз…
Лера сама уже не верила в собственные слова; она говорила их только для Кости. Не получается в
