4 sine qua non (лат) необходимое условие; букв. «то, без чего невозможно»
========== Глава 4. Мать-кукушка ==========
Эрнест только успел выбраться из ванны и накинуть черное кимоно — этот костюм, доставленный по его просьбе с виллы отца, вот уже несколько дней был неизменной униформой молодого человека — когда в двери заглянул Дюваль.
Ординатор всегда был корректен и вежлив, но Верней кожей чувствовал отношение людей и знал, насколько он неприятен этому молодому лощеному доктору. Еще бы — трудно было найти два столь же несхожих характера, столь же различных психологических типа.
Где у Жана Дюваля были округлые поверхности и мягкие тона, там у Эрнеста были острые углы и яркие краски. Насколько Верней был взбалмошен и резок, настолько Дюваль выдержан и спокоен. Один был «левак» и радикал, другой — консерватор, жаждущий уважения и буржуазного благополучия.
— Месье виконт, — вежливо проговорил Дюваль. — Доктор Шаффхаузен просит вас незамедлительно придти к нему… эээ… то есть, в часовню, которую вы рас… расписывали. Он хочет… кое-что уточнить.
— Месье Дюваль, — не менее вежливо ответил молодой человек. — Вы помните, о чем мы с вами говорили несколько дней назад? Не называйте меня каждый раз виконтом, и мне не придется каждый раз посылать вас в жопу. К доктору я и так собирался, благодарю.
Он прошел мимо Жана, тот брезгливо посторонился, но почему-то сделал более глубокий вдох, как будто хотел различить на коже Эрнеста ноту одеколона. От самого доктора пахло лекарствами и накрахмаленной сорочкой — скучный аромат.
Пройдя уже привычным маршрутом по длинному коридору, Эрнест отворил тяжелую, окованную бронзой дверь и вошел под своды часовни. Доктор действительно был здесь — бродил вдоль стены и с немалы интересом вглядывался в изображения, нанесенные рукой Вернея.
— Доброе утро, мэтр. Я к вашим услугам.
— Доброе утро, месье. — обернувшись, приветствовал его Шаффхаузен — Я смотрю, вы открыли новую страницу в религиозной живописи. И вашими учителями были Сезанн, Брака, Пикассо, Дали… Но, поскольку я не так хорошо разбираюсь в абстрактном искусстве, мне нужна ваша помощь. Расскажите, что вас вдохновило на вот этот образ? — он указал на черно-красные пересеченные линии, за которыми угадывалась какая-то фигура. — Я чувствую, что в этом много, очень много злости…
Эрнест прислонился к стене и усмехнулся. Как часто ему доводилось слышать подобное от посетителей выставок и художественных салонов:
«А что вы хотели этим сказать? Нет, я понимаю, что вы так видите… Но почему вы нарисовали эту линию здесь, а ту — вон там?»
— Объясняет ли осень, почему выбирает свои краски? Что вдохновляет ветер, когда он дует? Почему время движется вперед, а не назад? Идите за цветом, доктор. Не смотрите на картину линейно, выйдите за рамки предложенного. И вы узнаете все, что захотите.
— Хм… знаете, Эрнест, если бы я хотел больше узнать о своих впечатлениях от нарисованного вами, я бы последовал вашей рекомендации. Но мы, психиатры, народ скучный, предпочитаем задать вопрос, когда хотим получить ответ… — Шаффхаузен снова вернулся к созерцанию расписанных стен. — Мне интересно, что вас вдохновляло на создание этих работ. Что вы чувствуете, когда смотрите на них теперь?
— Вы меня не слушаете, доктор, — с досадой сказал Эрнест, скрестил на груди руки и упрямо вскинул голову. — Я же сказал вам: пойдите за цветом — и вы узнаете все, что хотите. Картина гораздо лучше расскажет вам о том, что вызвало ее рождение, чем это может сделать мой язык…
Он вгляделся в невозмутимое лицо Шаффхаузена и добавил:
— Что я чувствую? Ну примерно то же самое, что ваша церковь обещает грешникам в аду… Боль, отчаяние, смятение. Страх и трепет. И полное отсутствие смирения.
— Хорошо, это уже лучше, чем ничего. — кивнул Эмиль. Ему не так важно было проникнуть в творческий замысел, как получить от самого пациента ассоциативный ряд, ведущий в глубины его бессознательного. — Боль… отчаяние… трепет… и… эротическое возбуждение? — он указал на две безликие фигуры, от нагих тел которых веяло страстью.
— Или это танец Нарцисса? Как вы назвали бы эту картину, будь она отдельно от остального?
Эрнест поморщился.
— Доктор, это особенность всех психиатров — сводить каждое движение души своих пациентов к желанию ебли? Ну, будь по-вашему. Вас интересует, возбуждаюсь ли я, когда рисую? Да, возбуждаюсь. Но лишь потому, что любой акт творения в высшей степени эротичен. Первое касание кисти сравнимо с целомудренным поцелуем, но если все происходит правильно, душа погружается в экстаз, который и не снился святой Терезе.
Он подошел к изображению, которым заинтересовался Шаффхаузен, и провел ладонью по крайней фигуре.
— Я назвал бы это Бог-отец и Бог-сын.
«Да, судя по результатам вашего экстаза, у вас тут случилась целая оргия страсти с самим собой…» — подумал врач, но вслух сказал другое:
— А это, должно быть, поцелуй создателя, вдыхающий в создание жизнь?.. Простите, если этот мой вопрос тоже показался вам приземленным и скучным. Я не хочу задеть ваше самолюбие, прося у вас разъяснений, но в то же время они мне необходимы, чтобы говорить с епископом, который сегодня должен навестить нашу клинику и заглянуть в часовню. Ваш Ад кажется мне очень убедительным, однако, в церкви есть и алтарная часть, та, что дает надежду на спасение… — Шаффхаузен перешел к другой части часовни, где во всю стену белела нагая мужская фигура с раной и эрекцией. — Вы здесь изобразили ритуальное жертвоприношение? Или это фигура Христа, которого сняли с креста, чтобы положить во гроб?
Эрнест сделал нетерпеливое движение рукой. Вопросы Шаффхаузена, хотя тот задавал их в высшей степени вежливо и спокойно, раздражали его, беспокоили, как назойливое жужжание роя насекомых.
— Нет. Это символ поруганной жизни. Жизни, оборвавшейся во цвете лет, на пике наслаждения ею. Куда же было поместить его, как не в алтарь — место, где на каждой мессе вымаливается воскресение мертвых?
Он устремил взгляд на свое творение, и неожиданно губы его искривились в мучительной судороге, и на глазах появились слезы.
«Так я и думал, это его любовник… Значит, он был убит в расцвете лет… как глупо и как жаль…»
Шаффхаузен оторвался от созерцания распростертого тела и хотел было спросить еще о чем-то, но вовремя остановил себя. Его пациент вплотную подступил к перепроживанию своего горя, и не стоило нарушать этот момент неосторожными словами или жестами. Доктор лишь сделал шаг назад, чтобы Эрнест не мог видеть его даже боковым зрением, и замер, сложив руки перед собой в замок, делая вид, что рассматривает детали этой части часовни. Момент
