Он допил лимонад из стакана и взял розетку с вареньем.
— Я не только трус, месье, я еще и полный пошляк в отношении смерти. Ни одной оригинальной идеи. Остановился бы в гостинице, взял бы лодку, заплыл подальше… Немного наркотиков… нырнул бы через борт, и вся недолга. Если б мое тело вынесло первым приливом, это было бы удачей для моей родни, но не для меня. По правде говоря, я надеялся, что La señora del mar (3), Юманжа, или как ее там принято называть, со мной не расстанется, и тело мое не найдут.
«Любопытный способ… Назад, к истокам, в утробу матери…» — подумал Шаффхаузен.
Море, погружение в море — в бессознательном эти фантазии и желания часто самым тесным образом связаны с желанием человека вернуться в материнское лоно, где он чувствовал себя максимально защищенным со всех сторон от невзгод и неприятностей этого мира. Недаром в своих фантазиях о смерти — процессе, во многом сходном с рождением, если верить буддистам и прочим сторонникам теории перерождений, он желал отдать свое тело хозяйке моря, древнему женскому божеству…
«Отверженный одной хтонической женщиной, бросился за утешением и забвением в объятия другой…»
— Мне передали, что вчера сюда звонил граф де Сен-Бриз. Я перезванивал ему сегодня, но в Париже его не застал. Горничная мне сообщила, что он поехал искать вас в Биарриц. Вы ему написали предсмертное послание? — слегка сменил тему доктор, решив уточнить, каковы в настоящий момент чувства его бывшего и, возможно, будущего пациента к своему отцу.
«Решится ли он все-таки уничтожить Кроноса и занять Олимп вместо него? Или его, как Орфея, завлечет в Аид душа Эвридики?»
Эрнест, не ожидавший подобного поворота беседы, ощутил себя так, словно Шаффхаузен ткнул зажженой сигарой в отверстую рану. Он вздрогнул, и розетка с вареньем вылетела из его пальцев, ударилась об пол и разлетелась вдребезги.
— У… у меня больше нет никакого отца, месье! И матери тоже нет! Да, я написал письмо на его адрес, перед отъездом из Парижа, с тем расчетом, что оно придет по назначению уже после моей смерти. Написал с единственной целью — чтобы меня юридически признали мертвым, а не пропавшим без вести, и мое завещание могло вступить в силу.
«Ага, а вот и аффект пошел…» — удовлетворенно отметил Шаффхаузен и подумал мельком, что медсестра, дежурившая в коридоре, теперь начнет тревожно прислушиваться к тому, что происходит в его кабинете.
— То есть, вы проявили трогательную юридическую заботу о тех, кого у вас больше нет? А по какой причине вы отказали своей матери в праве на материнство? Ведь она не совращала вашу невесту… Или и она тоже…? — и доктор снова вздернул брови, приготовившись к дальнейшему удивлению нравам семейства де Сен-Бриз.
— С чего вы взяли, доктор, что в моем завещании вообще упомянуты родители? — огрызнулся Эрнест. — Ну да… матери… Я оставил кое-что матери, потому что она постоянно сидит без денег. Остальные деньги должны пойти на стипендии для одаренных детей и на улучшение условий содержания политических заключенных, ну еще часть в фонд студенческого профсоюза Сорбонны. Между прочим, вашей клинике я тоже завещал небольшой взнос, чтобы хватило на побелку стен, а лично вам — несколько моих картин… О судьбе остальных работ должен был позаботиться мой душеприказчик.
Он откинулся в кресле и произнес по-детски обиженным голосом:
— Но если бы я знал, что вы опять начнете вести себя как мудак, не стал бы вписывать вас в завещание.
«Ах, как все-таки замечательно работает провокация! Иногда гораздо информативнее сочувствия…» — отметил про себя Шаффхаузен, вспомнив семинар молодого американца (4), ученика Карла Роджерса, строившего свою работу с пациентами исключительно в провокативной манере. Коллеги, особенно маститые профессора и доктора наук, приняли его методы в штыки, а Шаффхаузену они пришлись по вкусу, он и сам частенько использовал и юмор, и парадоксы в своей терапевтической практике. Вот и теперь, зацепив клиента за эмоционально-нагруженную тему, он узнал куда больше ценных сведений о нем, чем если бы два часа сочувственно выслушивал его жалобы на несправедливость мира.
— Еще не поздно меня оттуда вычеркнуть, раз уж вы передумали топиться. — Шаффхаузен улыбнулся — Правда, стены мы уже побелили на средства епископа, ну, а картины да, картины ваши — единственное, о чем я бы пожалел, исключи вы меня из числа своих наследников. Однако, я так понимаю, что пока мне ваше наследство не светит в любом случае. Вы уехали из Биаррица, и приехали сюда, ко мне, старому мудаку с глупыми и раздражающими вопросами. Но уже не как ребенок, которого папа привез едва ли не насильно, а как взрослый человек, мужчина, явившийся сюда по своей воле. Стало быть, я вам зачем-то все же нужен. А раз так, давайте определимся, что вы хотите от меня, и что я могу вам предложить из этого.
Против воли, Эрнест улыбнулся. От невозмутимости доктора, за которой угадывалось куда больше добродушия и дружелюбия, чем Шаффхаузен позволял себе проявить, враждебность молодого человека растаяла, как дым.
— Извините мою неловкость, месье, я не нарочно испортил ваш ковер вареньем… Но вы как всегда сбили меня с толку.
После небольшой паузы, он продолжил очень тихо:
— Вы действительно нужны мне. Я понятия не имею, зачем, и каким образом сумеете помочь, но… однажды вам это удалось. Причем в ситуации, которая была ничуть не лучше. Как я уже сказал, у меня нет денег, чтобы платить за терапию, и я не обижусь, если вы просто пошлете меня на все четыре стороны. В этом случае я все равно пожму вам руку и буду считать, что получил необходимое. Но если бы у меня был выбор… Я бы предпочел остаться здесь на несколько дней. Умирать я больше не собираюсь, благодарение Фебу (по губам его скользнула задумчивая улыбка), но положа руку на сердце — чувствую себя паршиво.
Противный голос Жанетты завопил в голове Шаффхаузена:
«Ты скоро станешь банкротом, если будешь брать на лечение бесплатно! Бан-кро-том! Ах, мой первый муж никогда не позволил бы себе пускать нас по миру!»
Доктор поморщился, но, не желая, чтобы Эрнест принял его
