— Мы взяли билеты на последний ряд, с краю. Да, да, места для поцелуев, — усмехнулся он. — Но мотив был совершенно не романтический — мы перед сеансом выпили черт знает сколько прохладительного, потому что была адская жара. Я терпеть не могу, когда у меня кто-то шляется по ногам во время сеанса, но и сам стараюсь этого не делать.
…Темный зал, яркое пятно экрана. Лица зрителей, устремленные туда — веселые, заинтересованные, поглощенные лихими сюжетными поворотами… При каждом новом трюке или особенно удачной шутке зал или восторженно стонет, или взрывается хохотом и аплодисментами.
«Мой бог…»
Эрнест сидит полузакрыв глаза, и слышит только шум крови в ушах. Ноздри вздрагивают, как наяву ощущая запах горьковатого одеколона, дорогого табака, солнца и горячей кожи. Вкус соленых слез на губах.
«Мой прекрасный бог…»
На каждое его появление в кадре тело отвечает предсказуемо — страстной эрекцией.
Рука Жана робко прикасается к его колену, замирает — и тут же отдергивается, словно обжегшись. Эрнест поворачивает голову и смотрит на Дюваля: напряженная поза, сведенные губы, смотрит прямо перед собой, и бледен так, как будто на экране перед ним не жизнерадостная комедия, а триллер о зловещих мертвецах.
— Где-то с полчаса мы смотрели фильм без всяких приключений, а потом Жан дотронулся до моего колена, случайно или намеренно, не знаю. Мммм… доктор… у вас когда-нибудь было так, что от возбуждения темнело в глазах?
Шаффхаузен попытался припомнить, было ли у него так, как описывал Эрнест. Да, было, определенно, было, но… но во всех случаях этому предшествовала какая-то откровенная фантазия или нечто, что совершенно выбивало его из привычных понятий и ролей…
«Что же такого сучилось в этот момент? Они оба смотрели кино с любимым актером, оба были возбуждены, ведь если верить оговорке Эрнеста, Марэ очаровывает и Дюваля тоже… Это… это как переспать с кумиром? Как дотронуться до звезды рукой? Пусть не напрямую, а посредством фантазии о нем, совместного транса… М-да…» — доктор еще раз мысленно прокрутил перед собой картину: два молодых человека, обожающие Марэ, смотрят фильм с его участием, возбуждаются и… — «Да, тут довольно искры, чтобы возгорелось пламя… Обоюдный перенос и проекция…»
— Вас так возбудило простое касание или же вы уже были в состоянии возбуждения, и Жан просто нажал на кнопку «пуск»? — решил уточнить он.
Сигнал тревоги вспыхнул в мозгу.
«Осторожно!»
Эрнест медленно перевел дыхание, проверил, не дрожит ли его рука, держащая сигару. Нет. Но хуже всего было то, что от этих разговоров, перемешанных с яркими воспоминаниями и пьянящими ароматами южной ночи, он снова начал возбуждаться.
«Нет. Я не пущу его туда… Не пущу. Это только мое.»
Верней сплюнул на землю.
— Каюсь, я не отследил счастливый момент, когда у меня встало, — ответил он, маскируя иронией свое волнение. — Для правильной рефлексии я был слишком поглощен происходящим.
Ладонь Дюваля на его колене. Его собственная ладонь на бедре Дюваля, выше, еще выше… Дурацкая застежка брюк с полусотней пуговиц, но Эрнесту даже не нужно возиться с ней, чтобы почувствовать, как сильно возбужден Жан.
Молодой врач сидит все так же неподвижно, все так же вперив взор в экран, но едва ли он видит что-то кроме белого пятна…
Но Эрнест видит. Глаза, излучающие солнечный свет. Высокий лоб и сильный подбородок античного воина, и губы любовника Ренессанса — четко очерченная, безупречная и чувственная линия, за одно их прикосновение можно было бы умереть, распевая песни… Но эти губы не таили в себе смерти, а дарили жизнь. Возвращали жизнь…
— Когда он прикоснулся ко мне, я тоже положил ему руку на бедро, потом выше… потом еще выше. Но когда я дотронулся до его члена, он что-то сказал. Кажется, «не надо».
«Не надо», — шепчет Жан одними губами, так и не повернув головы, но когда Эрнест хочет убрать ладонь, он судорожно сжимает ее бедрами.
«Ага, снова начал врать…» — подумал Шаффхаузен, проследив за плевком Эрнеста. Это бессознательное действие, такое на первый взгляд, обыденное, в данной ситуации маскировало какую-то тайну, которая рвалась наружу, но не должна была стать достоянием вербальной речи…
Доктор подметил еще некоторые мелкие признаки нарастающего волнения — виконт беспокойно постукивал подошвой сандалии по каменному полу беседки, и то и дело рука его тянулась к кончику носа — жест, уличающий лгуна с незапамятных времен…
«Что же он от меня прячет? И почему? Это ведь должно быть очень личным переживанием… настолько личным, что даже врачу нет туда доступа… Любопытно было бы все же его получить…»
— Так вы были поглощены тем, что происходило на экране или же тем, что происходило в кресле по соседству? — Шаффхаузен, как овчарка, напавшая на след, был не намерен так просто отступать. — Это, знаете ли, вопрос принципиально важный… Тем более, что мне известно ваше отношение к Жану Марэ.
— О моем отношении к Жану Марэ знают даже чайки над заливом Гольф-Жуан, не только вы, доктор, — задумчиво отозвался Эрнест. — Но вашим вопросом вы поставили меня в тупик. Я был увлечен… фильмом, но и происходящее с соседом вызывало мой живой интерес. Настолько живой, что, по правде сказать, я сам этому удивился.
Щеки горели теперь так, что было больно. Эрнест вспомнил фантазии, посетившие его на киносеансе, и о своем намерении — намерении, которое он все же не осуществил, иначе они с Дювалем могли бы не отделаться штрафом.
…Дрожащая рука Жана гладит его между бедрами, касается молнии на джинсах, неловко пытается расстегнуть ее. Эрнеста охватывает дрожь. Он представляет, как нагибает Дюваля лицом вниз, заставляя взять в рот напряженный член, как удерживает его, запустив пальцы в волосы на затылке, регулируя движения — и не отрывая собственного взгляда от экрана…
«Мой бог… Жанно…»
Нет, нельзя, нельзя… Это слишком личное. Он не может вмешать в их тайну третьего. Даже этого милого мальчика. Но если милый мальчик сейчас же не перестанет, Эрнест не сможет остановиться.
— Нет, нет, нет, — жарко шепчет он и отбрасывает руку Дюваля. Тот застывает, недоуменный, испуганный… и, кажется, обиженный.
— Прости. Я выйду на пять минут.
Очнувшись от грез, Эрнест с трудом осознал, где находится, и ему понадобилось еще несколько затяжек, чтобы усмирить яростное биение сердца.
— Конечно, я виноват, доктор. Я должен был подумать о последствиях, ведь для Жана это… он считает себя жутким извращенцем и теперь будет мучиться всю жизнь. Но знаете, я пытался оградить его добродетель. Когда ситуация стала плохо управляемой, я вышел в туалет. Ну откуда же я мог знать, что он воспримет это как
