Английские заказчики были наредкость невзыскательны и щедры. Готовая мазня стоила хороших денег, не говоря уж о бонусах за оформление интерьеров частных особняков, имя Эрнеста прочно прописалось в профессиональных каталогах по современному изобразительному искусству и дизайну, казалось бы — гордись собой, живи и радуйся.
Вот только его первый учитель рисования, незабвенный Сезар Вальми (1), за этакую мазню обозвал бы ученика последними словами. Маэстро высмеял бы наброски модных жанровых картинок в стиле «милые щеночки резвятся на травке», а дизайнерские «эскизы с правками заказчика» порвал бы в клочки и запихал остатки за шиворот подмастерью… Ничего другого и не заслуживает одаренный художник, если проебывает божественный огонь вдохновения и, ради денег, начинает писать пошлую глянцевую фигню, постепенно превращается из мастера не в ремесленника даже, а в рисовальщика-маляра.
Мудрый Шаффхаузен, если бы Эрнест поделился с ним такими переживаниями, покачал бы головой, и сказал бы что-то о возрастном и творческом кризисах, сросшихся в одной душе сиамскими близнецами — и предложил этих близнецов, для начала, аккуратно разделить… и непременно прибавил бы, что лично ему, консерватору, «глянцевая фигня» вполне по душе, поскольку похожа на академическую живопись старых добрых времен.
«Нельзя ли мне получить на память ту картинку с щеночками? Повешу над столом в кабинете».
Горькая ирония заключалась в том, что в действительности ни Сезар Вальми, ни Эмиль Шаффхаузен ничего не скажут, поскольку оба мертвы: один уже двадцать лет, другой всего несколько дней, но разве время имеет значение в долине смертной тени?..
Не обращая внимания на щебет девушки, Эрнест с отвращением глотнул кампари, поморщился от привкуса горьких трав — как микстура от кашля.
«Хорошо хоть от похмелья помогает…»
В Англии он заказал бы водку с томатным соком, но здесь, в чудесном ресторанчике с домашней провансальской кухней, коктейлей не подавали.
Теплая тяжелая рука с шероховатой ладонью неожиданно опустилась ему на плечо и сжала ключицу:
— Ах вот как. Пьешь без меня. Рисуешь — не меня. Как это нехорошо.
От этого спокойного, глубокого голоса по спине Эрнеста прокатилась горячая волна, разлилась в паху и сладкой тянущей болью растаяла в животе.
«Все-таки приехал!»
— Соломон. Черт тебя побери. Как ты…
— Задашь свой дурацкий вопрос позже. — Кадош сел напротив, на соседний с девушкой стул, и неожиданно улыбнулся ей, как добрый дядюшка, пришедший с рождественским подарком:
— Добрый вечер, мадемуазель. Какой чудесный рисунок… о, это же ваш портрет! Можно мне взглянуть на него поближе?
— О… да. — Пепа слегка опешила, но улыбка Соломона ее обезоружила, как взмах волшебной палочки, и она без колебаний протянула ему альбом. — Конечно, смотрите. Правда, похоже?
— Очень.
Не прошло и минуты, как эти двое увлеченно болтали на смеси двух языков, как старые друзья, смеясь и перебивая друг друга, как школьники. Зрелый мужчина в шелковой черной рубашке, подчеркивающей своеобразную внешность не то средневекового монаха-ученого, не то изысканного отравителя времен Борджиа, и юная красавица в воздушно-голубом платье, чем-то похожая на танцовщицу Камарго, в грубоватом, но стилистически выверенном деревенском интерьере береговой таверны смотрелись, как персонажи романа, ненадолго сбежавшие со страниц книги в иную реальность… и эта живая жанровая сцена давала куда больше простора воображению, чем резвящиеся щеночки.
Эрнест сперва наблюдал за колоритной парочкой со смешанным чувством досады, возбуждения и какого-то идиотского умиления, а потом вдруг схватил коробку с пастелью, и пальцы, вооруженные то одним, то другим цветным мелком, принялись летать вверх и вниз по плотным альбомным листам… он и не помнил, когда ему в последний раз работалось так легко и вдохновенно…
Соломон чувствовал, что ранен. Сладкая, сосущая боль глубоко в груди, временами переходящая в жжение — симптом, напоминающий приступ стенокардии, однако за медицинским пустяком скрывалось нечто худшее. От горячей иглы, длинного и тонкого шипа, было не избавиться усилием воли, и никакие порошки и пилюли помочь уже не могли. Штамм лихорадки Эбола в Западной Африке может выкосить целые селения — об этом с утра сказали и в международных новостях — но Соломон, который как раз брился у зеркала, оценивая внешние последствия чересчур бурной ночи, раздумывал совсем не о несчастных африканцах, а о собственной «везучести».
Это же было надо умудриться настолько поддаться соблазну, чтобы меньше чем за сутки по уши увязнуть в чистом концентрированном безумии по имени Эрнест Верней!
Соломон думал о нем, пока разбирался с деловыми бумагами, и позже, сидя над медицинской картой очередного пациента, делая пометки в истории болезни, и по дороге на встречу с нотариусом Бертье, и во все остальные часы бесконечно долгого, томительного, тоскливого дня — снова, снова и снова.
Ночь оказалась еще хуже. Ночь без него была невыносима. Ночь пахла цветами и можжевельником, крепким табаком, горячей кожей, солью и семенем, горьковатым лимоном, марокканскими апельсинами, сгоревшими спичками и пустой постелью. Хрустящее от свежести белье приятно холодило, но прохлада не давала покоя, а только дразнила чувственный голод, заставляла в полусонном бреду шарить руками по простыне, тереться о нее возбужденным членом, тщетно ища жадно желаемых ответных объятий.
Соломон почти не спал двое суток, но не звонил Эрнесту и не приезжал к нему, нарочно не давал о себе знать, резонно считая, что еще одно неформальное свидание в столь короткий промежуток времени повредит их общему делу, связанному с завещанием Шаффхаузена. Обед у Дювалей казался хорошим компромиссным вариантом встречи на нейтральной территории, однако непредсказуемый художник умудрился и здесь все запутать и поставить с ног на голову… Он мало того, что не приехал, так еще и сумел на расстоянии повторно скомпрометировать беднягу Жана Дюваля — как ребенок, шутки ради бросивший петарду в дровяной сарай.
«Не человек, а сплошной клубок противоречий… Сложный характер: циничные речи, презрение к авторитетам и правилам, выраженный отцовский комплекс. Доброе пылкое сердце и дьявольски притягательная, опасная красота. Вулкан, готовый взорваться в тот момент, когда вы только-только расслабились и мирно задремали на травке. Временами нашего художника хочется убить или как минимум одеть в смирительную рубашку, но надо признать, что с ним никогда не бывает скучно», — говорил об Эрнесте покойный Шаффхаузен и был совершенно прав.
Пожалуй, это нравилось Кадошу больше всего: он, хотя и казался с виду ригористом и пуританином, душой тоже тянулся к романтике и мятежу, не выносил черно-белого восприятия реальности и плоскостных, банальных решений. Они с Эрнестом определенно могли составить хорошую пару, стать союзниками и компаньонами, быть может — друзьями, но чтобы с первой встречи по уши втрескаться друг в друга?.. Такого поворота в жизни не предвидел ни один из них, и ни один из них не оказался к нему готов.
Стоило ли удивляться, что графский сын из старинного рода похож на молодого средневекового короля — не опереточного, сыгранного кинозвездой