— Я только прошу тебя быть осторожнее, ты, Соленое Солнце… (3)
Соломон улыбнулся, поймал губами пальцы Эрнеста, и сквозь эту живую преграду пробормотал:
— Я всегда осторожен. А ты возвращайся скорее, ахав шэли (4).
— Вернусь, даже если война начнется. Поймаю пушечное ядро, как барон Мюнхгаузен. — ответная улыбка Эрнеста в самом деле напоминала солнечный луч, скользнувший по залитому дождем стеклу.
— При всем уважении к барону — «Эйр Франс» надежнее. Я буду ждать тебя. А вместе с тобою мы горы свернем.
— Я в этом уверен… По-моему, доктор Шаффхаузен многое знал наперед, о тебе и обо мне, когда писал завещание. Ты согласен?
— Я сразу заметил, что ты наблюдательный мальчик.
Соломон накинул рубашку и встал, любовники столкнулись посреди комнаты, но теперь уже обоюдным усилием воли отстранились, и почти в один голос произнесли:
— Мы поговорим об этом, когда снова встретимся… Будь осторожен!
— Уж и задали вы мне задачку, месье Кадош… — мэтр Дюрок, лучший адвокат Лазурного берега по семейному и наследственному праву, вытер лоб красным платком и затравленно посмотрел на человека в коричневом костюме, спокойно сидевшего напротив, в кресле для посетителей.
— Вы же неглупый человек и наверняка понимаете, что у меня тут конфликт интересов. Я не могу представлять в суде вашу сторону. Я, строго говоря, и принимать-то вас не должен.
— Почему? Разве месье Дюваль вас уже нанял? — в ровном голосе Кадоша не слышалось ни малейшей подначки, только интерес, но Дюрок покраснел так, что его круглые щеки стали почти одного цвета с платком:
— Нет! Месье Дюваль — что странно — со мной даже не говорил на эту тему, а вот мадам… ох!
Вопли мадам до сих пор стояли у адвоката в ушах, однако он рассудил, что швейцарцу пока не нужно знать об истерике, которую Сесиль на днях закатила в конторе, сидя в этом же самом кресле. По крайней мере, до заключения детального договора, а насчет него Дюрок был настроен поторговаться, раз уж этот царь Соломон оказался так мудр, что явился к нему первым, и не с пустыми руками.
— При всем уважении к мадам Дюваль — она и ее супруг лишь однократно упомянуты в завещании, но, тем не менее, никто не оспаривает их законных прав на часть наследства.
— Мгм… — снова промычал Дюрок. — Да, не оспаривает… Если не принимать во внимание обоснованных сомнений в законности этого самого завещания, второго завещания, начисто отменяющего распоряжения из первого.
— И чем же, на ваш взгляд, обоснованы эти сомнения? — Кадош слегка, самую малость, нажал на «обоснованы», и адвокат отдал должное его умению слушать. — Вы опытнейший юрист, мэтр Дюрок. Вы прекрасно знаете разницу между сомнением и нежеланием принять неприятную правду.
— Мгм… Не спорю.
— За последние десять лет вы участвовали, по крайней мере, в тридцати пяти судебных процессах, посвященных оспариванию тайных завещаний, и конечно, помните, в скольких случаях решение было принято в пользу истцов?
— Только в четверти случаев.
«А он хорошо подготовился, сукин сын…»
— Да, и основания были исчерпывающие: подлог, физическое насилие, доказанная невменяемость завещателя в момент волеизъявления… наконец, прямое нарушение закона об обязательной доле и некомпетентность нотариуса. Но что касается нашего случая…
Дюрок сощурился:
— Я понимаю, к чему вы клоните, месье Кадош…
— Уверен, что понимаете. Почерковедческая экспертиза без сомнения удостоверит руку Шаффхаузена, ну, а что касается компетентности мэтра Бертье…
— Черт возьми! Так вы уже и с Бертье говорили?
— Я только что от него.
— И если его вызовут в суд…
— Он подтвердит под присягой и сможет подтвердить документами, что дееспособность месье Шаффхаузена была проверена, согласно установленной процедуре, и все остальные действия, связанные с тайным завещанием, абсолютно законны.
— Мгм… — в третий раз промычал Дюрок, физически ощущая, как железные руки швейцарца схватили его, как соломенное чучело, чтобы повернуть в правильном направлении — и выгода от такого поворота рисовалась адвокату все более и более отчетливо. Дело тут было не только в более чем щедрой сумме гонорара, обозначенной на пока еще не подписанном чеке, но и в профессиональной репутации.
Несмотря на многолетнюю дружбу с Дювалями, своя рубашка для мэтра Дюрока была все-таки ближе к телу, и оказаться на проигравшей стороне в таком резонансном и скандальном деле ему совсем не хотелось.
Впрочем, и месье Кадош, судя по всему, не жаждал крови, раз так старательно подстелил везде соломку. Да и красавчик-виконт де Сен-Бриз, вопреки истеричным пророчествам Сесиль, был твердо настроен как можно скорее исполнить волю Шаффхаузена насчет коллекционного «Роллс-Ройса»… а чек Кадоша дополнительно намекал, что и обещанная ранее сумма в сто тысяч франков не пройдет мимо адвокатского кармана.
Эта приятная мысль окончательно подвела черту под размышлениями Дюрока. Он протянул руку, показывая, что готов взять чек, как только его подпишут, а вслух спросил:
— Насколько я понимаю, месье Кадош, вы хотите от меня не столько представления ваших с виконтом интересов в суде, сколько грамотной медиации до процесса, а точнее — вместо него? (5)
— Вы поняли совершенно правильно.
— Ну что ж, по рукам. Я готов заключить соглашение.
Соломон улыбнулся и слегка кивнул, как бы приветствуя взвешенное и профессиональное решение адвоката; они обменялись рукопожатием, и Дюроку понравилась ладонь швейцарца — крепкая, теплая и сухая, это была ладонь честного и уверенного в себе человека; но все-таки мэтра не покидало смутное переживание, что его каким-то образом надули.
Небо над Лондоном было затянуто плотными серыми тучами, набрякшими холодным дождем, дул сильный боковой ветер, и самолет долго кружил над аэропортом, закладывая вираж за виражом, прежде чем выйти на глиссаду.
Эрнест сидел у иллюминатора и наблюдал за подрагивающим крылом лайнера — зрелище щекотало нервы, но было приятнее, чем напряженные позеленевшие лица соседей по ряду. Стюардесса, прошедшая по салону, чтобы проверить, у всех ли пристегнуты ремни, улыбалась неестественной улыбкой манекена, и несмотря на успокаивающее бормотание командира корабля, доносившееся из динамика, было очевидно, что посадка доставит пассажирам мало удовольствия, даже если пройдет благополучно.
Эрнест не любил узких замкнутых пространств и ощущения пустоты под ногами, однако вынужденные частые перелеты в течение десяти лет сделали его фаталистом, и он спокойно поднимался в салон самолета, независимо от продолжительности предстоящего маршрута и метеосводки. Ну, а в последние полтора года Верней и вовсе не имел ничего против катастрофы — он осознавал это, когда бывал с собой до конца честным; конечно, люди, летевшие с ним одним рейсом, едва ли обрадовались бы подобной идее.
Бортовая качка усиливалась по мере того, как самолет снижался. Сосед охали при каждом «нырке», хватались за подлокотники, кого-то позади тошнило. Эрнест закрыл глаза — его тоже немного мутило, но это чудесное ощущение посещало его при каждом возвращении в Лондон и было настолько ожидаемым и привычным, что
