— Удивительно, ведь дикие животные так плохо размножаются в неволе.
— Да, но в неволе им лучше живется, разве не так?
— Мы в это верим, у животных все равно не спросить.
— По крайней мере они всегда обеспечены едой.
— Еда — это еще не все.
— Только когда ее вдоволь.
— Ну, а как же «не хлебом единым»? Вы спорите с Писанием?
— Ни в коем случае. Но у животных нет души и, следовательно, нет духовных потребностей.
— Индуисты бы с вами не согласились.
— Дорогой мой, я ушам своим не верю… Вы ссылаетесь на язычников при обсуждении духовных тем? Еще бы на евреев сослались, процитировали Талмуд, чтобы опровергнуть Евангелие.
— Тут я мог бы спросить, чем же вам не угодили евреи, но боюсь, вы это воспримете как неприличную шутку…
— О… давайте не будем касаться неприятных тем. Хотите еще кофе? Пирожные восхитительны.
— Да, восхитительны. Ягодный мусс такой легкий, что можно не опасаться за свою талию…
Райх воспользовался щебетом дам насчет пирожных, чтобы, скрывая раздражение глупым поведением Дюваля, подняться из-за стола под благовидным предлогом — «немного размять ноги» и направиться сперва в уборную, а потом на балкон, подышать морским воздухом, напоенным ароматом цветущей азалии. Он не курил, но ему никогда и не требовалось мусолить во рту сигарету или трубку, чтобы хорошенько поразмыслить — а поразмыслить было о чем.
Сегодняшнее собрание местной общины, существовавшей уже лет десять под видом отделения Клуба католической интеллигенции, и состоящей на восемьдесят процентов из «помощников» и на двадцать из «полупосвященных», прошло вроде бы удачно, но совсем не так, как ожидал Густав.
Все эти респектабельные и благонамеренные люди, добрые католики, аккуратные исполнители повседневной работы и щедрые жертвователи, считали, что делают достаточно и для укрепления семейных ценностей, и для продвижения доктрины «деятельного католицизма» в различных кругах. Но в то же время они не понимали (или делали вид, что не понимают), почему месье Райх, уважаемый парижский куратор их местного отделения, говорит о какой-то страшной угрозе морали и общественному порядку в связи со сменой владельца частной клиники и предстоящим перепрофилированием этого богоугодного заведения в не менее богоугодное — неврологический санаторий и научно-исследовательский центр.
Многие жалели доктора Шаффхаузена, вспоминали о его заслугах и образцовом джентльменском поведении, выражали сдержанное сочувствие Жану Дювалю, но лишь как ученику, потерявшему учителя, а не ограбленному наследнику. Тему завещания вообще старательно обходили стороной:
«Это же семейное дело, сугубо семейное. Если что-то было нарушено, пусть разбираются нотариусы и адвокаты».
Упоминание Соломона Кадоша тоже не приблизило Райха к цели, ни на йоту, скорее наоборот. Стоило только назвать его мерзкое имя, как в его адрес полились едва ли не дифирамбы:
— О, месье Кадош! Приятный человек… такой воспитанный, серьезный. Настоящий врач, невролог и нейрохирург от Бога.
— Да-да, про него недавно была статья в «Нис Матэн». (4) Говорят, они с Шаффхаузеном работали вместе в Швейцарии, разрабатывали какой-то передовой метод реабилитации больных после нейрохирургических вмешательств.
— Что вы говорите, атеист?.. Ну… атеизм у таких людей — скорее дань научному мировоззрению, а в душе они все верят.
— Гомосексуалист?! Да быть такого не может! При всем уважении к вашим источникам, месье Райх… ну не всем же слухам надо верить! Конечно, семьи нет, но при его занятости…
— Одиночество — это как служение, если он собирается возглавить клинику.
— Положа руку на сердце, доктор Кадош выглядит достойной сменой для доктора Шаффхаузена, более чем достойной.
Адвокатов хватало, особенно усердствовала мадемуазель Бокаж — предательница, Ева, первым вкусившая змиева яблочка, и соблазняющая других.
Кадош, вроде бы, совсем немного пробыл на Ривьере, но времени не терял, и обставил Райха на всех досках на несколько ходов вперед. Очевидно, что двери приличных домов перед ним не закроются, и без практики он тоже не останется. Для подрыва его репутации и общественной обструкции требовалось что-то куда более серьезное, чем ссылки на мировоззрение, национальность и предпочтения в постели. Проклятый еврей, что ни говори, знал, как вести дела и умел ладить с людьми, даже и с теми, кто жидов и гомиков на дух не переносил. Вот как ему это удавалось? Не иначе, колдовством…
Ну как тут было взывать к святому принуждению, толковать о борьбе с врагом рода человеческого? Болваны попросту не поймут и только напугаются, что католический клуб становится уж чересчур католическим, и требует от своих членов куда больше, чем они могут и готовы дать… Франция — это не Испания, не Италия, и уж тем более не Бразилия, позиции религии здесь гораздо слабее, и светский закон гораздо чаще встает на сторону тех, кто оскорбляет имя Бога, чем тех, кто защищает Его установления.
Еще раз обдумав все это, Райх окончательно понял, что нужно менять тактику, если он не хочет, продув медиацию вместе с Дювалями (а Дювали так и так ее продуют, в том не было никаких сомнений), с позором отправиться восвояси, оставив Кадоша полным победителем на поле боя — и с клиникой, и с прикарманенными деньгами, которые должны были достаться фонду, и… с красавцем виконтом де Сен-Бризом…
Здесь Густав предпочел остановить галоп своих мыслей, закрыл глаза, потер виски и помотал головой, чтобы прогнать навязчивый образ.
«Если уж этому парню на роду написано быть сосудом греха и яблоком раздора, пусть он лучше похоронит брак Дювалей — все равно от их бесплодного союза никакого толку — чем допустит еврея к сокровищу, должному послужить… нет, не мне, но Делу Божьему».
Он обернулся в сторону комнаты и громко позвал:
— Жан, друг мой! Не составите ли вы компанию старику? Мне хотелось бы с вами кое-что обсудить.
— Конечно, дядюшка Густав, конечно! Я с вами готов проболтать хоть до рассвета… — откликнулся Жан шутливой манере, обычно ему не свойственной, но Райх уже привык и стоически принимал как данность, что нынешний визит на Ривьеру к духовным чадам кардинально отличается от предыдущих.
Дюваль вышел на балкон и присоединился к Райху, Сесиль и Мирей остались в комнате, и, должно быть, облегченно вздохнули, получив возможность посекретничать на темы, недозволенные для мужских ушей. Брата Жюльена, по-детски сомлевшего после непривычно плотного ужина и стаканчика сладкого вина, дозволенного Райхом, давно уложили в гостевой спальне, так что он не был помехой для близких подруг.
— Я попрошу Терезу сварить еще кофе? — предложила Сесиль. — Если месье Густав призвал Жана для приватной беседы, это минимум на час.
Мирей кивнула:
— Давай. Спать сегодня ночью мне все равно не светит, так что уровень кофеина в крови можно смело повышать.
Она не сомневалась, что этот разговор рано или поздно состоится, и знала, что начнет его именно Сесиль, но не ожидала, что подруга выберет такое странное время и место. «Дядюшка Густав» и Жан находились чересчур близко, а кто его знает, куда в конце концов повернет беседа…
Но праздновать труса не стоило. Мирей улыбнулась
