— Сейчас налью. Капельница еще минут на пять, не больше, потом я сам ее уберу.
— Ты… побудешь со мной?
— Ни на шаг не отойду.
Эрнест с жадностью выпил солоноватую свежую воду, вернул стакан и, благодарно уткнувшись лицом в грудь своего ангела-хранителя, напряг память, пытаясь восстановить картину произошедшего. Перед мысленным взором проносились только отрывочные смутные образы, где почему-то присутствовали химеры с колоннады Нотр-Дам, глиняный кувшин с белым глинтвейном, женские руки с ярким маникюром, жадно тискающие его на заднем сиденье такси… и запах духов с восточным ароматом, терпковатым шлейфом амбры, сандала и пряностей.
«Ирма?»
— Кажется, я поднимался на собор, к химерам, а потом встретился с Ирмой.
Соломон кивнул:
— Определенно встретился. Когда я приехал к тебе на рю Эколь, она была там.
Верней удивленно нахмурился:
— Не помню, чтобы я ее туда приглашал…
— Неудивительно. В твоей крови нашли столько фенобарбитала (2), что ты рисковал уже ничего никогда не вспомнить.
Глаза Эрнеста потемнели, подбородок дрогнул:
— Фенобарбитал? Ты уверен?
— Полностью.
— Мммммм… черт побери… значит, меня накачали…
— Это более чем вероятно.
— Не «более чем вероятно», а именно так и есть! — рассердился художник, хотя его злость сейчас была не опаснее, чем нападение котенка на человеческую руку. — Я больше года не принимал ни снотворного, ни чего-то подобного, с тех пор, как Шаффхаузен снял меня с препаратов после лечения… из-за этого у меня, кстати, были проблемы со сном, ты знаешь — ты же сам выписал мне циркадин.
— Не злись, я тебе верю, и сам склоняюсь к твоей версии.
Соломон погладил Эрнеста по плечу, поцеловал в сгиб локтя… и занялся освобождением пациента от капельницы; грудь его тяжело вздымалась, он с трудом справлялся с переполнявшим его счастьем от пробуждения любимого и безумным гневом из-за нового подтверждения, что кто-то сознательно пытался повредить ему, но обязанности медбрата выполнял с безукоризненной точностью.
Наконец, рука Эрнеста обрела полную свободу, и он с болезненной гримасой потянулся к своему доктору, намекая на массаж изрядно затекшей конечности; Кадош принялся осторожно разминать ее, не отвлекаясь от разговора:
— Значит, кроме циркадина ты не мог ничего принять?
— Добровольно — ничего. Намекаешь, что Ирма пыталась меня убить? Но это бессмыслица какая-то. У нее сложный характер, она ревнивая, как сто фурий, и может быть той еще стервой, но подсыпать отраву — чересчур даже для нее.
— Кто знает, мой милый…
— Постой… — художник прижал руки ко лбу и зажмурился; Соломон напряженно следил за ним, понимая, что Эрнест пытается увидеть на внутреннем экране слайд-шоу из вытесненных воспоминаний, поэтому не пытался ни подсказывать, ни направлять ход его мыслей, но готов был в любой момент прийти на помощь.
— Расскажи мне то, чего я не знаю, — наконец, попросил Эрнест. — Какое сегодня число? Почему ты в Париже, а не на Ривьере? Как ты меня нашел и что вообще случилось?
Кадош всмотрелся в любимое лицо, бледное, с сиреневыми кругами под глазами, потемневшим губами, потрескавшимися в уголках — и, вместо того, чтобы с врачебной беспристрастностью оценить готовность своего принца к очень непростому разговору, с холодной яростью зелота (3) дал себе слово непременно добраться до виновника плачевного состояния Эрнеста и пустить ему кровь…
Верней не собирался отступаться, нетерпеливо повторил вопрос, и Соломон рассказал ему все, что знал, коротко и сухо, чтобы сгладить возможный эмоциональный отклик и не провоцировать нервную систему художника. Эрнест слушал, прикрыв глаза, плотно сжав губы, почти не перебивая, и только несколько раз горячо стиснул запястье любовника, шепча:
— Прости, прости… — виниться ему было не за что, но он все равно чувствовал себя виноватым — за пропущенный звонок, за боль, причиненную Соломону, за глупое поведение Ирмы и собственную глупость, и за свою способность вляпываться в сомнительные истории и рискованные ситуации, из которых его приходится спасать…
Но пока Соломон говорил, сознание Эрнеста прояснялось, из тумана выплывали все более четкие контуры недавних событий, и он припоминал все больше графичных деталей, ведущих к разгадке.
Наконец, он собрался с духом и, сгорая от стыда, прошептал:
— Милый мой, послушай… мне тоже есть что тебе рассказать… Я вспомнил. Ирма тут совершенно ни при чем, она ничего мне не подсыпала, как раз наоборот — она, возможно, спасла мне жизнь.
От подобного начала у Соломона засосало под ложечкой, и сердце забилось с такой скоростью, что, должно быть, мгновенно разогнало давление с обычных ста двадцати до ста семидесяти; он наклонился поближе и кивнул, готовый услышать и поверить всему, что скажет Эрнест — даже если бы он сказал, что его похищали инопланетяне.
— Это сделал человек, с которым я познакомился на колоннаде Нотр-Дама. Он преподаватель из колледжа Станисласа, ему, наверное, лет шестьдесят или шестьдесят пять… по крайней мере, он так выглядел… стареньким и безобидным. Ему стало плохо из-за крутого подъема, я немного помог, мы прошлись по улице, познакомились, и он пригласил меня к себе домой на стаканчик глинтвейна, на улицу Фобур Сент-Оноре. Не спрашивай, зачем я согласился, я ведь терпеть не могу глинтвейн, но ты его любишь, и я надеялся… Боже, Соломон! Что с тобой?!
— Ничего, — глухо ответил Кадош, уже не надеясь, что это простое совпадение, — Как его зовут… каким именем он представился тебе?!
Эрнест отвернулся и с досадой ударил руками по кровати:
— Ооооо, если бы я знал, что ты так отреагируешь, я…
— Посмотри на меня. Как его зовут? — Соломон крепче сжал плечи любовника и не отпускал, пока не добился ответа:
— Некто Райх. Густав Райх.
— Патрон… патрон… мэтр… пожалуйста… пожалуйста, не надо… — хныкал Жюльен, стоя на коленях в углу комнаты, куда его загнал Райх беспощадными ударами дисциплины (4), и попытался закрыться руками, хотя и понимал, что противление вместо безропотного принятия наказания только усилит ярость. Бледное лицо юноши опухло от слез, на плечах и шее вздулись багровые полосы, а тощий живот мелко-мелко дрожал, как у кролика, учуявшего нож мясника.
Раздавленный страхом и стыдом, Жюльен являл собой поистине жалкое зрелище, но Райх смотрел на него с глубоким отвращением, без тени сочувствия, радуясь, что наказание отнюдь не закончено — он просто позволил себе передохнуть перед основной частью.
Несмотря на болезненную эрекцию, Густав медлил, как гурман перед деликатесом. Острым соусом к блюду были рыдания и мольбы глупого юнца, готового обмочиться от боли и страха, и вовсе не подозревающего, что он натворил на самом деле, какую игру разрушил и в какую политику ввязался, когда притащил на улицу Фобур Сент-Оноре нахальную рыжую суку.
Райх подошел вплотную к секретарю, взял его за подбородок и отечески улыбнулся, мягко, словно Пер Ноэль (5), готовый осыпать милого шалуна конфетами и печеньем:
— Повторим урок, Жюльен. Я хочу убедиться, что ты усвоил полученные знания. Итак… что ты должен был прежде всего сделать, когда мадам без приглашения явилась к нам домой?
— Вы…
