— Да, околдовал, — мягко согласился Сова и опустился на корточки рядом с диваном. Ирма хотела оттолкнуть его, отодвинуть, но руки стали толстыми и тяжелыми, как свинцовые трубы, и не желали слушаться.
— Конечно, околдовал, мадам… И это ваша вина. Но вы можете больше не беспокоиться, слишком поздно.
— Что значит — поздно? Почему поздно? Что вы несете?.. — вместо клюва у Совы вдруг начал отрастать отвратительный серый хобот, он вытягивался, извивался, бил Ирму по лицу и точно старался присосаться нему… Она в испуге завизжала, стала отбиваться, но ничего не получалось: тело словно лишили костей и набили ватой.
— Эрнест умер. Меня прислал к вам граф де Сен-Бриз, он знает, как вы о нем тревожились, но увы, поздно, слишком поздно.
«Эрнест умер», — отдалось в ушах Ирмы гулким эхом, и внутри черепа точно загудели обезумевшие колокола, повторяя на все лады: «Умер!.. Умер!.. Вина… твоя вина… Только — твоя -вина!»
— Нет, нет, нет!!! Этого не может быть! Нет, он не умер, не умер! Ложь! Дайте телефон, я позвоню в больницу! Такси! Я поеду… поеду к нему сейчас же! — она кричала, захлебываясь рыданиями, и порывалась встать с дивана — и все-таки оставалось прикованной к нему, подобно Андромеде, отданной на пожирание чудовищу.
Холодное стекло толкнулось в губы:
— Пейте. Пейте, мадам, у вас истерика…
— Нет! — но горло обжигает лихорадочная жажда, неутолимая, жестокая, Ирма больше не противится и сама припадает к стакану, пьет большими глотками вкусную солоноватую воду, и чувствует, как вместе с влагой в нее вливается сладкий, тягучий покой, соблазнительный и мягкий…
Веки тяжелеют, голова откидывается назад, и вот уже она лежит на диване сломанной куклой — руки и ноги раскинуты в стороны, глаза зажмурены, рот приоткрыт. Последняя мысль:
«Я хочу домой», — мелькает в сознании Ирмы, но для этого действительно слишком поздно.
— Мы должны пойти в полицию, — взволнованно сказал Эрнест, когда Соломон ненадолго прервал свой рассказ, чтобы перевести дыхание и смочить водой усталое горло.
— Этот Райх, он… чудовище какое-то, грязный извращенец — никогда не пользовался подобными словечками, но о нем иначе и не сказать. Кто знает, что еще он натворит, если не посадить его под замок!
Соломон, только что заново переживший события десятилетней давности, умноженные на ужас вчерашней истории с попыткой отравления Вернея, молча кивнул и, взяв руку любимого, нещадно исколотую в процессе лечения, поцеловал в ладонь и прижал к своей груди:
— Конечно. Ты сейчас будешь спать, а я позвоню комиссару Кампана…
— Нет, это ты сейчас будешь спать! — запротестовал Эрнест и сел в кровати. — Я под лекарствами продрых целые сутки, у меня уже все чудесно, а на тебе лица нет, еще не хватало, чтобы ты из-за меня слег на соседнюю койку! Тебе нужно отдохнуть хотя бы несколько часов.
— Я в порядке, — Соломон улыбнулся, тронутый горячностью художника в заботе о его здоровье. — Но нужно побыстрее связаться с полицией, получается, у Райха и так была огромная фора, чтобы замести следы. Это умный и хитрый дьявол…
Мысленно Кадош в сотый раз проклял свою беспечность и хваленую «мудрость», то есть дурацкую скрытность — если бы он раньше рассказал Эрнесту о появлении на горизонте старого врага, а не цеплялся за семейную тайну, если бы предупредил насчет Райха, то принц с Монмартра был бы настороже и не запутался слепо в паутине интриги, не угодил в ловушку, где лишь по чистой случайности не погиб.
— Я не оставлю тебя без присмотра, даже не надейся… — прошептал Соломон и, не в силах сдержать порыв любви и раскаяния, крепко обнял своего художника, которого неосознанно подверг опасности… нет, он не хотел для него судьбы Ксавье, он просто не мог этого допустить. Эрнест ничего не сказал и не спросил, ему и без слов были понятны переживания ангела-хранителя, чье сердце гулко и сильно билось рядом с его сердцем, и обвил теплую шею Соломона в ответном объятии.
…На несколько минут оба потеряли связь с реальностью и вздрогнули, когда над их головами раздалось сперва деликатное покашливание, а затем веселый голос:
— О-ля-ля, дорогие мои, простите, я не хотел мешать! Но, кажется, все-таки помешал…
Граф де Сен-Бриз вплыл в палату с достоинством королевского фрегата; в одной руке он держал букет белоснежных калл, а в другой — корзинку с лакомствами, способными соблазнить его сына даже в самом болезненном состоянии.
— Папа! — выдохнул Эрнест с радостным удивлением, и подумал, что ради этого выражения на лице отца — тревоги и грустной нежности, старательно замаскированной бодрой улыбкой — стоило попасть в больницу и подвергнуться покушению… при этом руки виконта остались лежать на плечах Кадоша, и тот не сделал ни малейшей попытки отстраниться от любовника.
Граф положил цветы на столик возле окна, пододвинул одно из кресел поближе к кровати и сел так, чтобы видеть сына, но на комфортной для всех дистанции.
— Да, как видишь, это я, твой старый папаша, примчался сюда на всех парусах, как только мне позвонила миссис Шеннон… Ты знаешь, что я считаю ее назойливой и дурно воспитанной особой, но должен сказать, что в данных обстоятельствах оба этих качества пришлись ко двору. Она своим звонком опередила даже твоего доктора. Вы согласны, Соломон?
— Полностью, месье граф.
— Эжен, прошу вас. Ну к чему все эти церемонии, когда мы в семейном кругу.
Услышав, с какой легкостью Сен-Бриз произнес сакраментальное «в семейном кругу», Эрнест и Соломон переглянулись, а Эжен спокойно продолжал, словно ничего особенного не происходило:
— Черт побери, как говорит мой сын, двадцатый век заканчивается, а люди все еще держатся за сословные предрассудки… нет-нет, Соломон, я не о вас. Просто каждый раз, когда я слышу это «месье граф», произносимое серьезным тоном, чувствую себя музейным экспонатом, от которого несет нафталином!
Он развел руками с комическим возмущением, после чего как будто сбросил светскую маску и потянулся погладить сына по голове:
— Я вижу, мой дорогой, тебе уже лучше… Боже мой, как ты нас всех напугал!.. Это просто Божье чудо, что Соломон подоспел вовремя, знал, что делать, и привез тебя сюда… Ты хотя бы понял, что находишься в госпитале Ротшильда?
— Ничего я еще не понял, папа, но конечно, по всей этой обстановке догадался, что я в хорошей частной клинике, а не в больнице Красного креста.
Эрнест невольно усмехнулся, когда показной отцовский демократизм столкнулся с аристократической привычкой к высокому уровню комфорта, и ткнулся лбом в плечо Кадоша:
— Так, значит, я в твоей вотчине, мой царь Соломон, на винограднике твоем… Здесь ты спасал мою
